- Мой секрет. Но если мама тебя спросит, когда я ушел, скажи, что в третьем часу ночи.
- Tiens, tiens, - сказал Черняков, глядя на него с удивлением. - То-то ты в штатском! Скажи сначала, куда ты хочешь пойти.
- Ты, однако, обещал.
- Я сказал: если не очень глупая просьба.
- Стоит ли поднимать шухер? Впрочем, так и быть, скажу. Мы сегодня собираемся компанией к Донону. Мне не хочется уходить от вас, но… Я даже хотел утром послать тебе записку, что не буду.
- Только этого не хватало бы! - с возмущением сказал Михаил Яковлевич. "Из-за него затеян весь этот обед, а он, клоп, послал бы записку, что не будет!.. Вот тебе, однако, и траур!" - подумал Черняков, немного оскорбившись за Юрия Павловича. Он посмотрел на Колю и подавил вздох. "Я сам такой". - Дай честное слово, что прямо от Донона ты вернешься домой, - потребовал он немного подумав.
- Разумеется, даю слово, - сказал Коля. Хотя в его тоне слышалась некоторая досада, Михаил Яковлевич видел, что он говорит правду.
- Ну, что ж, Бог с тобой, я готов тогда соврать маме. А не поймают вас? Но как же при твоих революционных убеждениях идти к Донону? В каком, кстати, состоянии твои финансы?
- У меня есть карась, - тревожно сказал Коля. - Виноват, десять рублей. Разве может не хватить?
- Экий богач! Вот тебе еще от меня полкарася, тогда хватит наверное.
- Merci beaucoup! Какой приятный сюрприз! А смолки не дашь, дядя?
- Это папиросы? Разумеется, не дам.
Хозяйство в доме всецело лежало на Михаиле Яковлевиче. Лиза не обратила никакого внимания на купленные им перед свадьбой серебро, фарфор, столовое белье. "В отца пошла", - уныло думал Черняков. Это было не совсем верно. У Павла Васильевича, считавшего умственную работу единственным важным делом в жизни, презрение ко всему внешнему, светскому, к условностям моды, к условной distinction, было безгранично и незаметно. У Елизаветы Павловны это пренебрежение сказывалось не всегда и не во всем, и она порою им щеголяла. В сколько-нибудь чопорном обществе Лиза держалась как нигилистка, но среди революционеров иногда появлялась в дорогих модных платьях, хотя они вызывали там насмешки. Домом она интересовалась мало, запах кухни, в которую она заходила редко, вид сырого мяса, окровавленной птицы вызывали у нее отвращение. Елизавета Павловна охотно подбросила хозяйство мужу и говорила, что он превосходно со всем справляется.
У них была хорошая кухарка, напоминавшая старых преданных слуг в театральных пьесах; ее даже звали Агафьей. Была хорошенькая горничная, выбранная Михаилом Яковлевичем не совсем случайно. (Лиза, впрочем, и не заметила, что он хотел возбудить в ней ревность.) С внешней стороны все, вообще, было, по мнению Чернякова, "как у людей", то есть как у семейных профессоров, адвокатов, писателей, зарабатывавших несколько тысяч рублей в год. Елизавета Павловна обычно где-то пропадала целый день, возвращалась домой к обеду и, как гостья, хвалила подававшиеся блюда. Случалось, она не приходила и обедать. Им тогда овладевала тревога. Горничная, ему казалось, смотрела на него с сочувственным недоумением. Михаил Павлович понимал, что скрыть правду об его браке можно от всех, кроме этой горничной, и морщился, представляя себе ее разговоры с кухаркой. Черняков чувствовал также, что, если б Лизу арестовали, то, помимо всего прочего, ему было бы очень стыдно перед прислугой. Он стыдился этого чувства, сам признавал его мещанским, но знал, что отделаться от него не может.
- Я все же надеюсь, что у нас склада революционных изданий не будет? - не совсем шутливо спросил Михаил Яковлевич жену вскоре после свадьбы.
- Ну, это мы еще посмотрим, - сказала она. - Нет, нет, я вам обещала.
Неожиданно перед новогодним обедом у Елизаветы Павловны начался, по замечанию Чернякова, припадок хозяйственной деятельности. Она "взяла все на себя", попросила отца прислать экипаж и утром ездила по гастрономическим магазинам. Михаил Яковлевич был очень доволен и хвалил купленные ею закуски и напитки.
- Нет, этого не трогайте, - остановила его Лиза, когда он хотел разрезать веревки на самом большом тяжелом свертке. - Это не для вас.
- Слушаю-с, - сказал Черняков, скрывая раздражение. Он совершенно не жалел денег, но ему было досадно, что они сегодня ночью будут есть и пить на его средства.
- Это для моей чахоточной подруги, - так же иронически сказала Лиза.
За обедом, как теперь везде, говорили о "Народной Воле" и о взрыве поезда под Москвой. Доктор рассказывал некоторые подробности дела. У Петра Алексеевича, благодаря Дюммлерам, образовалась практика среди высших должностных лиц Петербурга. Они знали его взгляды, но делились с ним сплетнями о других высоких должностных лицах, а иногда сообщали ему новости, которые публике были неизвестны.
- …Он мне сказал, что один из главных участников подкопа, некий Ширяев, арестован. Другим удалось спастись. А главный, Лев Гартман, тот, что выдавал себя за купца, уже будто бы скрылся за границу.
- Я тоже слышал. Но как эффектно вы выражаетесь: "выдавал себя за купца"! На самом деле он, говорят, бывший бухгалтер, - сказал Черняков, искоса поглядывая на жену, разливавшую по тарелкам суп (это тоже было проявлением хозяйственного припадка). Лиза как будто и не слушала доктора. "Притворяется или, действительно, ничего не знает?" - спросил себя Михаил Яковлевич.
- А жена Сухорукова, как они думают, некая Перовская, - сказал доктор.
- Это та самая Перовская, о которой путаник Мамонтов в свое время просил похлопотать мою сестру, - раздраженно заметил Михаил Яковлевич. - Хороша бы Соня теперь была, если б не отказалась! Мамонтов уже тогда сочувствовал революционному движению, а теперь с ним просто невозможно разговаривать.
Черняков знал, что тут так говорить не следовало, и видел это по лицам жены и гостей. Но в последнее время он плохо владел собой; в этот же день с утра настроился на раздражение.
- Говорят, эта Перовская принадлежит к высшей придворной аристократии. Будто бы она еще недавно на балах в Зимнем дворце танцевала с великими князьями.
- Едва ли. Я немного знал ее отца, - сказал Муравьев. - Не очень хороший был человек, настоящий деспот. Они небогаты и, настолько мне известно, к придворной аристократии не принадлежат. Эту бедную девушку я не знал.
- Почему же она "бедная девушка"? - спросил Коля, не желавший все время молчать в обществе взрослых. Но профессор ничего ему не ответил.
- А вы, Иван Константинович, знали Перовскую? - спросил доктор Валицкого, который, по своему обыкновению, молчал.
- Да, встречал.
- Что же вы о ней думаете, если не слишком нескромно вас об этом спрашивать?
- Ничего не думаю… Они недавно приговорили царя к смерти. По-моему, это чрезвычайно глупо.
Павел Васильевич одобрительно кивнул головой. Он никак не ожидал таких слов и был приятно удивлен.
- Тут не может быть двух мнений! - сказал Муравьев.
- Тут могут быть два мнения, папа! И даже очень могут быть! - ответила Лиза резко. Маша изменилась в лице.
- Это чрезвычайно глупо, как почти все, что делают народовольцы, - продолжал Валицкий, не обративший никакого внимания на слова Муравьева и Лизы. - Глупо, потому что убийства отдельных лиц бесполезны и бессмысленны. Это все равно, как если б мы в турецкую войну старались убить Османа-пашу или, тем паче, пашу самого заурядного. Убьют Александра Второго - будет Александр Третий или Александр Тридцать третий! Террор может быть только массовый, после захвата власти, - пояснил Валицкий. Павел Васильевич понял, что поторопился с одобрением. Он только вздохнул.
- Ах, массовый, - сказал Черняков.
- Массовый террор вроде того, который, захватив власть, осуществляли французские якобинцы.
- Ах, якобинцы, - сказал Черняков.
- Я не сторонник террора, - возразил доктор, - но ваша аналогия мне представляется неверной. Есть разница между войной и революцией.
- Никакой разницы нет. Кто видел вблизи войну, тот может понять революцию. И только тот.
- Ну, хорошо, не будем останавливаться на этом побочном вопросе, тем более, что я на войне не был, - сказал смущенно Петр Алексеевич. Он всегда чувствовал себя виноватым, когда говорил с участниками войны, а теперь начинал чувствовать свою вину и в разговорах с участниками революции. - Основная проблема текущего момента: считаем ли мы возможным немедленное осуществление и торжество социализма?
- Кажется, вы "склоняетесь к социализму", Петр Великий, - саркастически спросил Черняков. - Или еще недавно склонялись? Я ужасно люблю это выражение "склоняться к социализму". А как вы, Павел Васильевич? Вы социалист?
- Что это он все нынче ругается? - шутливо сказал Муравьев, подавляя зевок. - Один мой немецкий коллега говорит, что мы все теперь немного вольтерианцы. А мне позвольте сказать, что мы все теперь немного социалисты…
- Если немного, то Бог простит.
- Мой социализм очень простой, неученый: я считаю, что никто не должен иметь на семью в год менее трех тысяч и более тридцати тысяч рублей дохода.
- Это, конечно, просто и мило. Но как это сделать?
- Многие находят, что необходимо обобществление средств производства. По-моему, вопрос гораздо проще разрешается соответственным подоходным налогом.
- Почему же люди будут работать, если налог будет конфисковывать их доход?
- Потому что приятнее иметь в год тридцать тысяч, чем три.
- Да такую налоговую систему и установить нельзя: люди будут скрывать доходы.