Этель усмехнулась. Милдред умела хоть на несколько минут внести оживление в тяжелые двенадцатичасовые смены. Никогда прежде Этель не слышала таких разговоров. В Ти-Гуине прислуга следила за своей речью. А эти лондонские женщины могли сказать что угодно. Они были разных национальностей и всех возрастов, некоторые плохо говорили по-английски, были даже две беженки из оккупированной Бельгии. И лишь одно их объединяло: всем им отчаянно была нужна работа.
- …А я его спрашиваю: "А как же мне тогда говорить?" А он: "Ну говорите, например, что у вас чешется палец"…
Они шили форму для английских солдат, тысячи рубашек и штанов. Каждый день с фабрики, расположенной на соседней улице, в больших картонных коробках привозили рукава, спины, штанины из плотной ткани цвета хаки. Здесь работницы сшивали их и слали дальше, на другую маленькую фабрику, где пришивали пуговицы и делали петли. Платили им сдельно.
- …Потом он спрашивает: "Миссис Перкинс, а ваш палец беспокоит вас постоянно или время от времени?"
Милдред помолчала, и все замерли, ожидая развязки.
- А я отвечаю: "Нет, доктор, не постоянно, а только когда писаю!"
Женщины покатились со смеху.
В комнату вошла худенькая девочка. На плече она несла шест, на котором висели большие кружки и котелки - двадцать штук. Она осторожно поставила свою ношу на стол. В кружках был чай, горячий шоколад, бульон, водянистый кофе. Кружка у каждой была своя. Дважды в день - поздним утром и ранним вечером - они давали Элли кто пенни, кто полпенни, и она ходила с их кружками в соседнее кафе.
Женщины разбирали кружки, потягивались, распрямляли руки и ноги, терли глаза. Работа была не такая тяжелая, как в шахте, думала Этель, но утомительная: долгие часы сидишь, не разгибаясь, над машинкой, и все смотришь на строчку, чтобы шла ровно. Хозяин, Мэнни Литов, проверял каждую вещь, и если что не так - не платил за работу, хотя Этель подозревала, что бракованную форму он тоже отсылал.
Через пять минут Мэнни вошел в мастерскую, хлопнул в ладоши и сказал:
- Так, все за работу!
Они допили, что оставалось в кружках, и снова склонились над машинками.
Мэнни был суровым надсмотрщиком, но женщины говорили, что не из худших. По крайней мере он не лапал девчонок и не требовал, чтобы они с ним спали. Это был темноглазый, чернобородый человек лет тридцати. Его отец был портным, приехал из России и открыл магазин на Майл-энд-роуд - шил дешевые костюмы для служащих банков и курьеров. Мэнни научился ремеслу у отца и начал претворять в жизнь более честолюбивые планы.
Война оказалась на пользу бизнесу. С августа до Рождества миллион англичан пошли в армию добровольцами - и всем нужна была форма. Мэнни брал на работу всех встречных швей. К счастью, Этель в Ти-Гуине научилась шить на машинке.
Этель не могла не работать. Хотя за дом было уплачено, и она получала арендную плату от Милдред, но ей нужны были деньги на то время, когда появится на свет ребенок. Однако, когда начала искать работу, поняла, что даже в таком большом городе ее совсем не просто найти.
Там, где мужчина получал три-четыре фунта, женщине предлагали работать за один фунт. К тому же, соглашаясь, женщина должна была терпеть враждебное отношение и нападки. Многие пассажиры отказывались предъявлять билеты кондуктору-женщине; женщине-инженеру коллеги мужского пола могли подлить масла в ящик с инструментами, а женщин, работавших на заводе, не пускали в паб у проходной. Но что приводило Этель в ярость, так это то, что те же самые мужчины назвали бы женщину лентяйкой и плохой матерью, если бы ее дети были одеты в лохмотья.
В конце концов она с неохотой и досадой остановила выбор на исконно женской профессии - поклявшись, что всю жизнь будет бороться и обязательно изменит эту несправедливую систему.
Она потерла поясницу. Родить она должна была через неделю или две, и сейчас каждый день на работе мог стать последним. Шить с таким большим, далеко выступающим животом было неловко, но тяжелее всего оказалось справляться с наваливающейся усталостью.
Дверь открылась, и вошли еще две женщины, одна - с повязкой на руке. Швеям часто случалось повредить руку иголкой или острыми ножницами.
- Послушайте, Мэнни, - сказала Этель, - вы должны обеспечить нас аптечкой, чтобы у нас всегда были бинты, йод и кое-что из самого необходимого.
- Мне что, денег некуда девать? - отозвался он. Это был его обычный ответ, когда работницы пытались от него чего-нибудь добиться.
- Но вам же самому приходится терять в деньгах, когда кто-то из нас поранится, - стала мягко убеждать его Этель. - Вот пожалуйста, две женщины потеряли целый час. Вместо того чтобы сидеть за машинкой, им пришлось отправиться в аптеку, а потом обрабатывать рану.
- А потом мне пришлось зайти в "Гусь и пес", успокоить нервы, - сказала, усмехнувшись, женщина с повязкой.
- Вы, наверное, скажете, что я должен держать в аптечке и бутылку джина? - язвительно спросил Мэнни. Этель не обратила внимания.
- Я составлю вам список и узнаю, что сколько стоит, тогда вы и решите, ладно?
- Я ничего не обещаю, - сказал Мэнни, но он никогда ничего не обещал.
- Договорились, - и Этель вернулась к машинке.
Это она всегда просила Мэнни улучшить условия на рабочем месте, или возражала, когда он вводил перемены к худшему, например, пытался заставить их самих оплачивать заточку ножниц. Сама того не сознавая, она, кажется, взяла на себя ту роль, которую в Эйбрауэне играл ее отец.
Три последних часа рабочего дня показались Этель самыми тяжелыми. Ныла поясница, а от ярких ламп разболелась и голова.
Но когда часы пробили семь, ей не хотелось идти домой. Мысль, что придется весь вечер провести в одиночестве, ее угнетала.
Когда Этель только приехала в Лондон, на нее обратили внимание несколько молодых людей. Никто из них ей особенно не нравился, но она соглашалась пойти в кино, мюзик-холл, на концерт или провести вечер в пабе, а с одним даже целовалась, но без особого чувства. Однако когда стало заметно, что она беременна, все они потеряли к ней интерес. Одно дело - хорошенькая девчонка, и совсем другое - женщина с ребенком.
К счастью, сегодня должно было состояться собрание лейбористской партии. Вскоре после покупки дома Этель вступила в олдгейтскую ячейку Независимой партии лейбористов. Она часто думала, что бы сказал отец, если бы узнал. Может, захотел бы выгнать из партии, как выгнал из своего дома? Или был бы доволен в глубине души? Но этого она, должно быть, никогда не узнает.
Выступать должна была Сильвия Панкхерст, одна из лидеров движения суфражисток. Война внесла разлад в знаменитую семью Панкхерст. Мать, Эммелин, считала, что на время воины следует прекратить борьбу за права женщин. Одна дочь, Кристабель, поддерживала мать, но другая, Сильвия, порвала с ними отношения и продолжила борьбу. Этель была на стороне Сильвии: в военное время женщин угнетали не меньше, чем в мирное, и пока у них не будет права голоса, справедливости им не добиться.
Выйдя на улицу, Этель попрощалась с остальными. В свете газовых фонарей спешили домой рабочие, забегали в магазины покупатели за едой на вечер, а любители ночной жизни отправлялись на поиски развлечений. Теплом и весельем пахнуло из открывшейся двери паба "Гусь и пес". Этель понимала женщин, проводивших вечера в таких местах. Многим в пабе было уютнее, чем в собственном доме: здесь у них была веселая компания, и горе они заливали глотком эля или чего покрепче.
Бакалейная лавка Липмана, что возле паба, была закрыта: ее разгромили хулиганы-патриоты из-за якобы немецкой фамилии хозяина, и теперь окна и двери были заколочены. На самом деле хозяином лавки был еврей из Глазго, а его сын служил в шотландской легкой пехоте.
Этель села в конку. Ехать было всего две остановки, но она слишком устала, чтобы идти пешком.
Собрание должно было состояться в доме молитвы "Голгофа", где находилась клиника Мод. Когда Этель только приехала в Лондон, она направилась в Олдгейт, потому что это был единственный район Лондона, название которого она слышала, но зато уж о нем Мод говорила много.
Зал был ярко освещен настенными газовыми светильниками, а в центре стояла угольная печка, согревая промозглый воздух. Напротив стола и кафедры были выставлены ряды дешевых складных стульев. Этель поприветствовал Берни Леквиз - трудолюбивый и аккуратный до педантичности человек с добрым сердцем. У него был встревоженный вид.
- Заявленного выступающего не будет, - сказал он.
- А что же делать? - спросила Этель и оглядела зал. - Уже полсотни человек собралось…
- Обещали прислать замену, но я даже не знаю, что эта женщина из себя представляет. Она даже не член партии.
- А как ее зовут?
- Леди Мод Фицгерберт, - сказал Берни и недовольно добавил: - Может быть, из той самой семьи, что владеет угольными шахтами.
Этель рассмеялась.
- Надо же! - сказала она. - Я у них работала.
- И как она, хороший оратор?
- Понятия не имею.
Этель стало интересно. Она не видела Мод с того памятного вторника, когда та сочеталась браком с Вальтером фон Ульрихом, а Великобритания объявила Германии войну. Платье, купленное Вальтером, Этель хранила - оно висело в шкафу, заботливо обернутое бумагой. Платье было из розового шелка, с прозрачной накидкой, и вещи прекраснее у Этель не было никогда. Конечно, сейчас она бы в него не влезла. К тому же ведь не на собрания его носить. И шляпка к нему была, а на шляпной коробке значился адрес солидного магазина на Бонд-стрит.