Элбисинэ. Элбасаны. Элботуры…
В том ауле, где прошло мое детство, тоже не было школы. Не было и грамотных. Но мне повезло. Отец сказал:
- Всех учить не смогу. Но один в семье должен быть грамотным.
Я был худощавый, не очень-то крепкий, поэтому выбор пал на меня.
- Пользы от тебя все равно мало, - сказал отец, - лопату и то поднять не можешь. Пойдешь в школу - хоть какая-нибудь выгода будет.
Он отвез меня в соседний аул, где была школа, поселил у своего знакомого. Учились мы в глинобитной мазанке. Дым из очага почти не вытягивало через отверстие в потолке, и мы всё время жмурились - щипало глаза.
Ни книг, ни карандашей, ни бумаги… Мы сидели на земляном полу и писали буквы деревянной палочкой на вощеной доске. Время от времени мы становились на колени, отбивали поклоны и хором повторяли загадочные слова:
- …Элбисинэ, Элбасаны, Элботуры, Эиуй!
Учитель-мулла восседал посреди комнаты на толстом матраце, под рукой у него - ивовые прутья. Со страхом и ненавистью мы косились на них - стоило кому-нибудь вытянуть затекшие ноги, мулла тут же больно стегнет.
- Бездельник, лентяй! - кричал мулла, и на губах у него выступала мутная пена. - Верблюд под себя четыре ноги убирает, а ты две поместить не можешь?
Отдавая сына учиться, родители обычно говорили мулле: "Мясо твое, кости - мои". Следовало понимать так, что бить можно сколько угодно, только не уродовать. И детей били за вину и без вины. Тяжко давалась наука.
Да можно ли назвать наукой то, чему нас учили? Что была за наука в нашем Тедженском уезде в начале века? Когда-то мусульманские школы в Средней Азии возникли, чтобы правоверные знали коран, написанный на чужом арабском языке. Все знание жизни, находившееся за пределами корана, отбрасывалось, как грязная ветошь. Свод религиозных, юридических и нравственных правил, заключенных в коране, - шариат. Только он досконально изучался и толковался образованными людьми. Коран - наука всех наук! Шариат - закон всех законов! Все знание мира давно исчерпано, держаться надо только старого. В мудрости Магомета нельзя сомневаться, никто не смеет ее критиковать.
Так возникали фанатизм и нетерпимость - оковы всякого движения.
В мектебе - начальной школе, куда меня отдали - обучали кое-как чтению и письму на арабском языке, преподавали правила совершения намазов, омовений.
Проучившись в мектебе три - четыре года, мальчик умел читать, но не понимал прочитанного, механически списывал буквы. Приобретенные знания были неприменимы в жизни.
К началу нашего века в Закаспийском крае, - подсчитали статистики, - было семь грамотных на тысячу жителей, но этот сравнительно высокий процент выводился с большими натяжками.
Русско-туркменские школы давали, конечно, больше знаний. Но их было так мало, этих школ, в далекой царской колонии! Думаю, что их было столько, сколько нужно, чтобы подготовить и воспитать кучку безукоснительно преданных колониальному строю чиновников из местного населения.
Теперь уже трудно сказать, когда в те давние годы появилась на окраине Теджена у реки русско-туркменская школа.
Я вспоминаю собственное детство: школьное здание сверкает белизной подобно харману, куда сносят с поля собранный хлопок. Двор - чисто выметен. Площадки для игр огорожены свежевыкрашенными деревянными столбиками. От ворот к крыльцу - аллейка молодых, недавно посаженных деревьев. Они еще не прижились, и черные голые ветви сеткой отпечатались в синеве неба.
В ту осень, когда здесь появился Кайгысыз из аула Мене, наверное, так же заросли туранги тянулись по берегам. И твердые листья туранги, желтея над водой, еще не осыпались и лишь сухо шуршали на ветру.
Если постоять на пустынном дворе, можно издали услышать, как идет урок в классе. Учитель - азербайджанец с толстыми черными усами. Он приехал сюда из-за Каспия, потому что нет грамотных людей в туркменском городке. Он говорит быстро, коверкая туркменские и русские слова, и мальчики испуганно слушают его, мало что понимая.
Вот вижу я за партой у стены Кайгысыза Атабаева - он уже не похож на подпаска: чисто вымыт, одет по форме, как все, и подпоясан черным ремнем, он даже похорошел со страху, сидит прямо и тоже слушает, как все, и ничего не понимает.
Учитель кивнул ему, показал на грифельную доску- она висит между окнами, глядящими во двор.
- Сынок, давай сюда!
Атабаев шарахнулся к двери; он понял только слово "сынок" и решил, что учитель его посылает во двор - но зачем? Он не знает.
И весь класс улыбается, когда учитель пальцем зовет его к себе уже от двери:
- Сынок, сюда иди! Сюда…
Теперь он у доски, в руке - мелок. Но разве он сумеет написать букву "а"? Учитель выхватывает из рук мальчишки мелок, и Кайгысыз, краешком глаза поглядывая на красивую букву, крупно нарисованную учителем, с трудом пытается ее срисовать, повторить.
Учитель громко смеется. За ним смеется весь класс. Теперь смеяться можно, если хохочет, взявшись за бока, сам господин учитель.
- Это не буква, сынок! Это щипцы для очага! Ха-ха-ха!
- Щипцы? - восторженно пищит кто-то в заднем ряду.
- Угли хочет разгребать!
- Эй, повороши огонь в костре!..
А за окнами - солнечный двор, простор. А за воротами плещущая по камешкам река в зарослях туранги. Там поют птицы… Подпасок не понимает веселого азербайджанца - над чем они все смеются? Что он им сделал плохого? Он сумрачно глядит по сторонам, сопит и, не зная куда деть руки, сует их в карманы. Ну, хорошо- смейтесь, смейтесь!..
Учителю становится жаль деревенщину!
- Все, когда маленький, - не умел писать! - коверкает он туркменскую речь. - И я сам, когда маленький- не умел. И ты еще не умел… Ты нарисовал щипцы - это не страшно! Другой нарисовал охотничий лук со стрелой. Ха-ха-ха!.. Не страшно! Рисуй еще раз…
Кайгысыз озирается - где же проклятый мелок? Он ищет его на полу, на гривке доски, на подоконнике, даже на потолке, где прилипли только сонные мухи. Нету мелка. Учитель смешно пожимает плечами:
- Ты его съел?
Мальчишка краснеет до ушей. Ему хочется крикнуть обидчику: "Даже корчась от голода, я пальца не протяну к чужому добру!." Но он не смеет пререкаться.
Остроглазый парень с хитрым лицом, сидящий в первом ряду, кричит:
- Проверьте его карманы, господин учитель! Проверьте карманы!
Азербайджанец, точно фокусник на базаре, медленно тащит мелок из кармана мальчишки, долго держит его на ладони и вопросительно оглядывает класс. Так он развлекается, так ему не скучно жить в этом забытом аллахом Теджене. И дети, озоруя и визжа от восторга, хохочут.
- У Атабаева голодные карманы!
- Берегите карандаши и бумагу!
- Господин учитель, господин…
Кайгысыз прижимает кулаки к груди и вдруг сломя голову бросается к двери.
- Стой! Стой, сынок!
Но мальчик ничего не слышит. Он во весь дух мчится по школьному двору, и узкой тропой - на берег. И по кустам туранги - дальше, дальше. Только бы уйти подальше, куда глаза глядят… Если бы его кто-нибудь спросил, куда он бежит, он бы ответил: "Домой!"
Задохнувшись, Кайгысыз, наконец, останавливается, смотрит назад. Он убежал так далеко, что с трудом может разглядеть серое железо школьной крыши. Пора подумать, что делать дальше. Если так бежать, не разбирая дороги, можно, наверно, оказаться не в родном ауле, а в Серахсе. А как понять, где дорога домой? Но даже если и напасть на верный путь, в кармане - ни куска хлеба. Когда везли его в Теджен, то на верблюде добирались больше суток. Идти пешком? Тобой поужинают волки. А может волки не так уж страшны?.. Нужно идти домой. Только отдохнуть немного.
Там, где стоит Кайгысыз, спускается тропинка к воде. На песке лежит вверх дном рассохшаяся лодка. Мальчик сбежал к ней и присел на ее днище. После бега в ушах гудит, кругом - ни души. Ветер не шелохнет листьев туранги. Сильно припекает солнце.
Никогда Кайгысызу не было так тяжело. Хотя позади остались нищета и сиротство, но до сих пор еще не приходилось решать самому свою судьбу. Непривычное раздумье кажется мучительным. Все для него непривычно: и городские запахи, и скрип колес арбы на дороге, и чистота и порядок в школе. Аул все время вспоминается, неотступно тянет к себе. И чаще всего возникают в памяти товарищи детских игр. Даже сын мельника, заносчивый, толстогубый, представляется теперь родным и добродушным.
Что же делать? Конечно, правильно говорил Нобат-ага: "Кобель от беготни не станет гончей, - раб от ученья не станет кази". Отец, прозванный сердаром, не умел расписываться и прикладывал к бумаге именную печатку. Были ли в его роду, да и во всем ауле, ученые люди? Да к тому же учившиеся в русско-туркменской школе? Какой толмач получится из парня, рисующего вместо буквы щипцы? Учитель прав: он сердился за дело. Сегодня он только поворчал, но завтра скажет: "Убирайся-ка!.. Не выйдет из тебя толмача!" И как тогда будет дразнить толстогубый! Хотя Нобат-ага говорит: "Заблудиться не страшно, лишь бы отыскать дорогу назад…" Да, самое лучшее искать дорогу назад…
Кайгысыз поднимает голову, смотрит в воду. Прозрачная, почти стоячая, она отражает в себе гладкое, с легким румянцем, смуглое лицо, горячие карие глаза, коротко стриженные черные волосы… Нет, он уже не похож на подпаска, сидевшего на пеньке у запруды! А как мало времени прошло - всего две недели! Что же делать? Если бросить школу, стянут с тебя эту одежонку, а на брата, чего доброго, наложат штраф. И снова придется в лохмотьях бегать за коровами, выслушивая хозяйскую брань…
Куда же тебе идти, Кайгысыз Атабаев, земляк мой, на этом первом в твоей жизни распутье?! И сколько впереди таких развилок на твоем пути!