Россия!.. И ярко вспомнилась сходка у Никиты Муравьёва, на которой Николай Михайлович Карамзин в пылу спора прочитал не изданные тогда страницы о царствовании Иоанна Грозного. Иногда Карамзин вызывал у Пушкина протест и досаду. Что Карамзин! Как поэт - ничтожен, проза его - пока, может быть, лучшая в России - в общем-то стоит немного. И вот ещё: Карамзин лично дружен с беспощадным, неумолимым гонителем его, Пушкина, - царём Александром. Но, главное, Карамзин, кажется, не в состоянии был понять значение и величину его, Пушкина. Это больно кололо честолюбие. Но, несмотря на это, не был ли Карамзин прав, когда на сходке у Никиты Муравьёва говорил молодым офицерам: идеи свои вы принесли из заграничных походов, Россию нужно любить такою, какая она есть действительно... Значение этих слов только теперь выпукло обозначилось. И с каким-то особым пронзительным чувством Пушкину подумалось, что его род уходит корнями в самую глубь российской истории!..
Мимо прошли монахи в подрясниках и клобуках. Они собирали на монастырь. Пушкин прислушался и к их голосам, потому что в трагедии "Борис Годунов" решил в одной из сцен изобразить бродяг-монахов.
- Гуляй, помахивай, мошной потряхивай...
- Не всем чернецам в игуменах быть...
- Игумен за чарку, чернецы за ковши...
Русская Церковь в жалком состоянии. Но вот какая мысль его поразила: если народ верит, может ли певец этого народа не разделять его веру? Конечно же он исповедовал афеизм. С детства он впитал в себя антицерковный скепсис Вольтера. Но не прав ли был директор лицея Егор Антонович Энгельгардт, считая, что ранний скептицизм иссушил его душу, и принудив написать для выпускных экзаменов стихотворение "Безверие"?
С этими мыслями Пушкин направился в монастырь. За его стенами бурлила, гудела и пестрела ярмарка. На торговом заднем дворе сновали лоточники, сотни ларьков едва умещались, выстроившись в два ряда. Ярмарка, рынок, торговля! Псковский лён, полотно, гончарные изделия, соль, мёд, сушёная рыба, лакомства, патока... И квас, непременно квас! А возле дубовых бочек монастырские служки ожидали с черпаками и кружками жаждущих.
Игумен Иона даже обрадовался своему поднадзорному - необычному и знаменитому прихожанину.
- Во имя Отца и Сына и Святого Духа - аминь, - сказал он. - Пришёл, сын мой. Уж я мыслил навестить сельцо недалёкое ваше...
Видно, не часто удавалось монастырскому настоятелю вести беседу с человеком знающим, мыслящим. Он излил Пушкину наболевшую душу.
- Крут был царь-батюшка Пётр, вот и сокрушил патриарший престол, - жаловался он. - А уж какие богатства собрал с монастырских земель в государственную казну, а уж какими тяготами обложил: и поставка лошадей, и подмога в литье пушек... А потом славная государыня Екатерина Великая монастырских крестьян перевела в экономические, а земли монастырские раздала... Ну и где прежние доходы? Вот и нищенствуем, побираемся у добрых христиан... Да и то: раньше в монастырях живали бояре и дворяне, а теперь чернецы, всякий сброд: ищут дарового хлеба, спились, заворовались...
Пушкин слушал с каким-то новым, незнакомым прежде чувством. Взгляд его на Русскую Церковь постепенно менялся, а отношения с отцом Ионой с некоторых пор сделались почти дружескими.
Но Иона вдруг прервал себя, вспомнив об обязанностях, на него возложенных.
- А давно ли ты исповедовался, сын мой? - спросил он. - У отца Лариона исповедовался? Нет? Значит, идём во храм.
Он привёл Пушкина в укромную ризницу. Здесь, вблизи алтаря, хранились золототканые одежды, священные сосуды, молитвословы, акафисты, часословы, требники.
- Повторю из псалма, - сказал Иона. - Приклони Господу ухо твоё, и услыши мя, яко нищ и убог есмь аз. Грешен ли в чём, сын мой? Может быть, делаешь что-либо противное учению Церкви?
- Нет... - Кажется, последний раз Пушкин ходил на исповедь незадолго до отъезда из Кишинёва, потому что генерал Инзов, во всём прочем бесконечно снисходительный, был строг и требователен в вопросах веры и церковных обрядов. - Занят я скромными своими трудами - ничем больше.
Ну а грешная связь с крепостной девушкой? Стоило ли даже притворно исповедоваться в таких пустяках. Другие помещики владели гаремами, вовсе не считая это за грех. Пушкин усмехнулся: благочестие, увы, не было ему свойственно.
- Сын мой, тесными узами связан я со своей паствой, - сказал Иона. - Разумевайте души стада вашего - завещано нам... Сын мой, исполняешь ли твёрдо заповедь: почитай отца с матерью?
Игумен смотрел на Пушкина пронзительно. Уж он-то был в курсе семейных его дел.
А Пушкин нахмурился и опустил голову. Сразу вспыхнуло в нём раздражение - и игумен уразумел:
- Смиряй себя. Смиряй нрав свой. А в чём ещё грешен?
- В гордыне. - Пушкин и сам не знал, как вырвалось из него это слово. - Да, в гордыне, отец, потому что сжигают душу мою великие замыслы, может быть, вовсе неисполнимые... - То ли торжественный настрой возник в нём, то ли навеял его звон монастырских колоколов. - В гордыне, гордыне, отец мой! - Если ты одинок в тайных, заветных своих помыслах, если душа твоя устроена так, что в общем-то не постижима ни для кого другого, кому же открыться, если не творящему духу, в который верил даже сам скептик Вольтер?
И он долго говорил что-то маловразумительное, говорил сбивчиво, неровно, отрывочными фразами, и в одну из пауз настоятель вставил привычные слова:
- Смирять себя надо, сын мой. Ну, в Божьей воле твоя судьба. Ничего, светильник во мраке светит... - И этим закончил исповедь.
Когда выходили из храма, Иона сказал просто и благодушно:
- Вы, Александр Сергеевич, ещё саврас без узды...
Шумная многоголосая толпа бурлила вокруг. Мужик - здоровенный, с всклокоченными длинными волосами и бородой, на босу ногу, в холстинных ветхих портах и такой же рубахе - потянулся к ним. Пьяный помещик скверно ругал монахов:
- Эй вы, долгогривые...
Юродивый речитативом напевал заговор против худого глаза:
- Водица-царица, красная девица, Христова истошница, Божья помощница, смой-сокати...
- Да узрят нищие и возвеселятся, - сказал Иона поднадзорному поэту. - Взыщите Бога, и жива будет душа ваша... Идите, Александр Сергеевич, глядите на Русь нашу православную...
XXVIII
В один из июньских дней пришла горничная из Тригорского - бойкая наперсница своей барышни - и, с таинственным видом оглядевшись вокруг, передала из рук в руки письмо от Аннет. Это было признание в любви на французском языке.
Он расхохотался. Письмо почти дословно списано было из "Новой Элоизы" Руссо. Листки почтовой бумага были надушены. Почерк у Аннет, несмотря на возраст, был крупный и детский.
"Мне всё же приходится признаться в роковой тайне, которую я пыталась скрыть, - писала Аннет. - Что сказать, когда вы и так всё видите... Но я всячески старалась преодолеть развитие этой гибельной страсти... Да, да, да! Но ах! Мне не следовало делать первый шаг - как теперь смогу я удержаться от других роковых?.."
Пушкин, читая, хохотал. Вот действительно умора! Кажется, впервые она доставила ему истинное удовольствие.
"Я орошаю письмо слезами, - писала Аннет, - возношу робкую мольбу, и верю, и надеюсь, что сердце, заслужившее привязанность моего сердца, не обманет моих ожиданий и будет великодушно..." И таким слогом почти на пяти страницах.
Он ей покажет! Сколько же открывается возможностей для шуток, намёков, двусмыслиц...
День был солнечный, не очень жаркий, утром он купался в реке, и радостное чувство молодости, здоровья и силы владело им. Повеселиться, позабавиться, посмеяться!
Он затеял настоящий карнавал. Надел привезённые из Бессарабии красные молдавские шаровары, папусей и турецкую феску с кистью, взял в руки тяжёлую железную трость и отправился знакомой дорогой - мимо озера, сосен, вдоль изгибов реки.
Окна длинного тригорского дома были распахнуты. Он пробрался, пригибаясь, цветниками к самому окну - и вдруг прыгнул на подоконник. Испуганные женские возгласы смешались с его звонким смехом.
- Мамочка, я боюсь, - чертёнок! - визжала Зизи.
Он соскочил с подоконника.
Аннет тут же убежала и запёрлась в своей комнате. А он продолжал хохотать, разглядывая себя в зеркало.
- Мне в самом деле почудился чёртик! - повторяла Зизи.
Он откинул голову. Феска с кистью придавала его лицу с густыми бакенбардами в самом деле какое-то странное выражение.
Вдруг он уловил взгляд Алины и резко оборвал смех. Взгляд сказал ему всё: он был некрасив, почти уродлив! Тотчас он сорвал с головы фреску.
...Уже встали из-за чайного стола, когда из своей комнаты вернулась Аннет. Краска стыда заливала её круглое лицо с румяными щеками.
- Где это вы были? - с притворным удивлением спросил Пушкин. - Мне кто-то даже сказал, будто вы отправились в Опочку к трактирщику Жаку.
- У меня болела голова, - опустив глаза, ответила Аннет.
- Что-то не похоже... - не унимался Пушкин. - И часто у вас так болит голова? И что же вам помогает, когда у вас так болит голова?
Всё же они уселись рядом на диван. Напустив на себя строгость, он сказал:
- Зачем вы растрепали височки? Это модно, но у вас, к несчастью, круглое лицо.
Она подняла на него умоляющие глаза. Он оглядел её с ног до головы и произнёс:
- Вам нужно носить короткие платья...
Она вспыхнула:
- Как вы смеете!
- Да, потому что у вас прехорошенькие ножки. Вы должны знать свои сильные и слабые стороны.
- Умоляю вас, - прошептала она.
Но теперь на Прасковью Александровну напала словоохотливость.