XXVI
Прогулка в первой половине мая 1825 года.
Жизнь возрождалась, порхала, пела, цвела, а в нём - и это случалось нередко - сгустилось ощущение ранней смерти. Всё может быть, каждому свой удел. Вот недавно по соседству неожиданно умер помещик - и не старый, и семейный, и не на дуэли, и не упав во время псовой охоты с лошади, а внезапно, в мягкой и тёплой постели.
Вороны перелетали с ветки на ветку, скворцы строили гнезда, самцы звали самок, лес звенел птичьими голосами, а с озёр доносились протяжные крики диких уток. Он сорвал свежий, жгуче-зелёный листик - в нервном трепете его пальцев остро запахла клейкая масса...
Но постепенно на душу снизошло успокоение. Каким он - не так уж давно - приехал в Михайловское? Даже трудно было поверить в озлобленность, скепсис, недоверие ко всем и недовольство собой, которые тогда им владели. И вот - поэтический труд возродил его. Уединение оказалось плодотворным. Нет, жизнь ещё не окончена...
Ах, Боже мой! Он огляделся. Вороны в развилках деревьев искали места для тяжёлых своих гнёзд, а лёгкие, вёрткие грачи, пеночки, щеглы будто знать не хотели тягот. Барабанили дятлы. Лес ещё был прозрачен, но уже усыпан юной, жадной прозеленью. Да, верная вековым нерушимым законам, природа жила своей независимой жизнью - прекрасной и безразличной к мученьям, сомненьям и горестям человека.
Возрождённый из пепла Феникс... Тихая радость жизни овладела им. Сладостное чувство! Звуки, ещё не обретшие мелодию, песня, ещё далёкая, не донёсшая раздельные слова, ещё не воплотившаяся в гармонию. Захотелось стихов.
В том-то и дело, что смерть перечеркнула бы всё - надежды, помыслы, плоды раздумий, - не дав раскрыться неповторимой тайне, которую он носил в душе.
Об этом был уже стихотворный замысел. О любимом поэте Шенье, погибшем в катаклизмах общественной жизни.
Горестная и поучительная судьба - и перекликалась с его собственной.
Замысел захватал его. Чувства, овладевшие им, томили желанием перелиться в стихи. Он поспешил домой.
...В сенцах гомонили девки, которых Арина Родионовна выпустила из светлицы погреться на весеннем солнышке, - он стремительно прошёл мимо них.
Вот его стол, его тетради. Он обмакнул перо в чернильницу.
За окном чирикали воробьи. Прилетела пёстрая бабочка и села на куст.
А он перенёсся в королевский зал для игры в мяч, "Le Ien de paume" Шенье - и потекли бурные события: лживая клятва - взятие Бастилии - призывы Мирабо - прах Вольтера в Пантеоне - Декларация прав - провозглашение республики - Конвент и Робеспьер - казнь Шенье на тридцать первом году жизни... И что же осталось от поэта? Даже затерянные плоды недозрелого его таланта отысканы лишь несколько лет назад...
Какой замысел! Он о французском поэте, певце мирных нег, но и о нём самом, Пушкине. Страх, что заключение в глухую деревню убьёт его гений. Горечь от бесплодных призывов к свободе - неизбывное разочарование, заставившее его написать "Свободы сеятель пустынный...". И собственная непреклонная гордость перед ударами, обрёкшими его на изгнание и затворничество.
Перо - короткое, изгрызенное, плохо очиненное - вывело, брызгая чернилами, заглавие: "Андрей Шенье в темнице". Он хотел показать поэта в ожидании казни. Но нет, начать нужно не с этого - с мрачных подробностей неизбежной табели: "Поэта ждёт мятежная секира - Заутра казнь: поэта ждёт секира - Подъялась вновь усталая секира..."
Он не хотел останавливаться на отдельных словах - всё это потом, потом, в длительном, изнуряющем, почта не имеющем границ труде, - а пока важно начертать общий образ.
...Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: Блаженство!
О горе! о безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! о позор!
В этих строках была заветная мысль, с некоторых пор тревожившая его: не ведёт ли победа революции во имя свободы к ещё более ужасной тирании? Разве не был наслышан он о французской революции от важного свидетеля - Карамзина? Разве не преподавал им в лицее француз де Будри - не кто иной, как брат самого Марата?
И всё же гордый поэт остаётся верен себе.
Теперь о жестоком и неумолимом его гонителе, о тиране, о русском царе Александре:
Пей нашу кровь, живи, губя:
Ты всё пигмей, пигмей ничтожный.
И час придёт... и он уж недалёк:
Падёшь, тиран!
Вырисовывались несколько частей длинного стихотворения: монолог героя в темнице Сан-Лазар, прощание с жизнью, завещание друзьям беречь его рукописи - и заключительная сцена казни:
Шествие безмолвно. Ждёт палач.
Но дружба смертный путь поэта очарует.
Вот плаха. Он взошёл. Он славу именует...
Плачь, муза, плачь!
Таково было новое его творение. Оно было и поэтическим ответом на прекрасные, тронувшие его до слёз строки Рылеева в "Полярной звезде":
Погибну я за край родной, -
Я это чувствую, я знаю...
Да, жертва ради общественного блага прекрасна. Но есть иная, ещё более высокая, священная жертва, которую на поэта возлагает Аполлон.
Новое стихотворение конечно же следовало включить в Собрание.
XXVII
В конце мая он отправился на ярмарку в Святые Горы.
Знакомая красочная пёстрая картина! Под высокими монастырскими стенами, на гостином монастырском дворе, на монастырском поле вдоль большой дороги на Новоржев - всюду лавки, наскоро сколоченные лари-балаганы, дощатые сараи, шатры и кабаки. Торгуют с бесчисленных возов. Гудит и бурлит толпа, полощется яркий ярмарочный флаг.
И он окунулся в эту толпу, в волны людского моря. Вот она - Россия! Зачем выдумывать её? Он любил её такой, какой она была на самом деле. И разве может истинный поэт выдумывать свою родину?
- Сбитень горяч! Кипит, горяч! Вот сбитень, вот горячий!.. - кричат разносчики.
- Торг счёт любит. А даром скворец гнезда вьёт... - гудит бас торговца.
Ну как не записать! Ведь в этих словах трезвый и лукавый русский ум, острый и живописный народный слог! Вокруг настоящие золотые россыпи речи...
А нищие-слепцы просят подаяния. Они гнусавят:
Господь Бог тебе заплатит,
А святые ангелы с небес занесут,
Что твоей душеньке лучше надо быть.
- Ну как вы живете, братцы? - обратился к ним Пушкин.
Сразу сообразив, что напали на щедрого барина, нищие окружили его.
- Живём, барин, хорошо живём. На голом - что на святом: нечего взять... Мы богатства не ищем - и снять с нас нечего, значит, и убить нас некому... Будешь богат, будешь и рогат!
Ну как не записать!
На знаменитую эту ярмарку съехалось множество помещиков - из Новоржева, Опочки, Острова, со всей округи. Сидя в своих колясках, с удивлением разглядывали они небольшую фигуру странного поэта, с которым конечно же давно успели познакомиться - кто в Михайловском, кто в Тригорском: поэт был в ситцевой красной рубахе, подпоясанной голубой ленточкой, в широкополой соломенной шляпе и с увесистой железной палкой в руках - несомненно, странная фигура!
Он не стоял на месте - рыскал в толпе, прислушивался, записывал, щедро раздавал денежку. Он присматривался к юродивому - высокому сухощавому старику с небольшой седой бородой, одетому в лохмотья. Тот дерзко кричал сановитому барину:
- Государь и тот стоит с открытой головой, а ты в шляпе! Вот скажу: не жди, не жди, убирайся с глаз долой, - ты и помрёшь вскорости!
И что же: помещик, да и в толпе вокруг - все испуганно поснимали шляпы и картузы.
Юродивому совали грошик - нет, денег он не брал.
- Одари куском хлеба!.. - просил он.
Смысл его слов иногда был тёмен, и это особенно действовало на толпу.
Юродивый выкрикнул:
- Муж у тебя не по мысли, дом не на месте! - И бросился прочь большими прыжками.
А женщина-мещанка остолбенела, поражённая.
И в воображении Пушкина вырисовалась уже задуманная сцена с юродивым в "Борисе Годунове". Юродивому он хотел отвести важную роль - большую, чем была в "Истории" Карамзина. Значит, нужно было из Петербурга просить всевозможных известий о знаменитых юродивых...
Вот ходит офеня, увешанный лубочными картинками, с ящиками, набитыми гребешками, запонками, зеркальцами. Вот мужики уселись в стороне от дороги, повынимали из холщовых мешков краюхи, лепёшки, яйца - пьют сивуху и закусывают.