Пушкин молчал. На душе было мрачно. В какую глушь загнала его судьба - и, может быть, на годы! Как шумно, весело, буйно проводил он некогда эту ночь! Что же теперь? Что предпринять? К кому обратиться?
- Тост, скажите тост, Александр! - На него выразительно смотрела Аннет. - Вы красноречивы - когда захотите...
- Оставайтесь столь же прекрасной, - сказал Пушкин пошлость.
Аннет скривила губки: она ожидала большего и выразительно поглядывала на Пушкина.
Он пил рюмку за рюмкой. На душе легче не становилось. Лёвушка не приехал на Рождество. И Дельвиг лишь пообещал.
- Почему же вам невесело, Александр? - спросила Прасковья Александровна. - Конечно, здесь глухомань, но мы привыкли. - У неё причёска была в три этажа: косы, букли, ленты, банты, громадный гребень. В свои сорок лет - крепкая, плотная - она дышала ещё здоровой свежестью. - По всему уезду, в каждой усадьбе - праздник!
- A votre sante! - сказал Пушкин. - Брат не приехал, - пожаловался он. - Конечно же Сергей Львович хочет изгнать меня из его сердца! Но разве это не жестоко - разлучать братьев? - Кому ещё можно было излить жалобы, если не Прасковье Александровне?
- Нужно сделать шага к примирению... - ответила она.
- Ах, Боже мой, я на всех навожу уныние!..
- Нисколько, нисколько, Александр, - поспешно сказала Прасковья Александровна.
- А я так в глушь приезжаю специально, - произнёс Алексей Вульф, который рождественские каникулы проводил в Тригорском. - Здесь уют, родное гнездо... - Он был, как и прежде, щеголеват, и бачки на продолговатом его лице выглядели особенно изящно по сравнению с густыми длинными баками, отращёнными Пушкиным.
Вульф сидел рядом со строгой красивой Алиной Осиповой, сунув руку под скатерть, и по напряжённому лицу девушки о многом можно было догадаться.
- За необыкновенные ваши творения, за изящные ваши шедевры! - невозмутимо провозгласил Вульф.
- Что ж нет Языкова? - упрекнул его Пушкин. Он пил, но вино не заливало тоску.
- Языков нелюдим и крайне застенчив! - Алексей Вульф высоко поднял бокал, но другая его рука шевелилась под скатертью. - О, Языков, несомненно, возвысится! Его муза и вольнолюбивая, и по-студенчески молодая!
Тоска! Боже мой, кого же любить?
- Что же Языков? - По крайней мере, с настоящим поэтом можно было бы поговорить о поэзии.
Тоска не проходила, зато напала говорливость.
- О, Языков! Я ценю, на него надеюсь, даже иногда ему удивляюсь: ведь молод, счастливец! С ним рядом я уже старик!
- Счастья! Здоровья! Танцы! Танцы!
Алина села за фортепьяно. Аннет, раскрасневшаяся, взволнованная, подошла к Пушкину. Закружилась в медленном вальсе.
- Вы сегодня плохо настроены. И это нам назло! - сказала Аннет. Грудь у неё была высокая и достаточно открытая, плечи обнажены.
- Я хорошо настроен, - ответил Пушкин. - Именно настроен. Скажите, Аннет, когда вы танцуете с уланом, а у него всё туго обтянуто, вы чувствуете, что у него...
- И вам не стыдно? - круглое лицо Аннет ещё больше заалело.
- Но ведь именно это вам и хочется чувствовать, скажите правду, не так ли? И все женщины таковы, кроме вашей матери и моей сестры.
- Хорошего мнения вы обо мне!
- Вы, Аннет, пусты и болтливы...
- Отведите сейчас же меня на место.
- За новые прелестные ваши творения, Александр Сергеевич! За поэзию! - услышал он.
Брат не приехал. Дельвиг тоже не собрался. Кто, где, как встречает сейчас Новый год?
Вспомнились Одесса и ослепительная Амалия Ризнич. Нет, это была не любовь - лишь страсть и ревность. Но сейчас, Боже мой, сейчас, когда она вдалеке, когда она за тысячи вёрст и ушла навсегда - неужели всё предано забвению и она не помышляет о нём? Он опять осушил бокал.
- A votre sante!.. Banheur!..
- Права выезда я не получу, - сказал Пушкин Вульфу. - Но гнить здесь не намерен. Вон из России! Меня здесь притеснял Воронцов. Меня здесь притесняет царь. Я не могу здесь жить!
- Что ж, - хладнокровно ответил Вульф. - План дивный: выхлопочу заграничные паспорта и вас провезу как слугу...
- Да! И я уже просил Лёвушку узнать, где за границей сейчас Чаадаев. И узнать, как и через кого иметь дело с банкирами. Деньги - вот что мне нужно. Представьте, цензор Бирюков - кто бы ждал! - дозволил к печати главу "Евгения Онегина". Я написал: пусть Лев соглашается резать, кромсать, рвать хоть все пятьдесят четыре строфы. Деньги нужны! - В голосе его прозвучало отчаяние. Алина Осиповна посмотрела на него с удивлением.
Но Вульф лишь усмехнулся. Он был вовсе не глуп и вполне оценил захлёстывающую Пушкина горячность.
- Но решили вы твёрдо? - В душе он был уверен, что всё это лишь пылкие разговоры.
- Да... Видите ли... Конечно! Из службы я выключен и жалованья не получаю. Отец мне не даёт ничего - и не даст! Ольдекоп меня обокрал - как мне жить?
- Ну что ж, - поддакнул Вульф. - Летом?
- Да, летом. В вашем Дерпте живёт Мойер, безотказный друг безотказного Жуковского, знаменитый врач, а я, как давно известно, страдаю аневризмой нога. Ехать лечиться - предлог ехать к вам. Если я напишу: "Шлите мне срочно коляску", - значит, обо всём договорено и всё в порядке!..
- A votre sante! Танцы! Танцы! Танцы!
Снова красивая Алина, стройная, как статуэтка, села за фортепьяно. К Пушкину подбежала резвая Зизи, уже расцветшая, кокетливая, нарядная в свои пятнадцать лет. Болтать с ней было забавно.
- Что вы скажете о дружбе и любви, Зизи? В чём между ними разница?
- Дружбе нужна справедливость, постоянство... А любви ничего не нужно.
- О, как это справедливо! Зизи, откуда у вас столько опыта?
- Я вам скажу больше: il est dangereux de flop se liver aux charmes de I’amitie.
- Где это вы вычитали, Зизи? В каком французском романе?
- Не спрашивайте. Но когда человек нравится, то всё в нём кажется милым. Например, я весёлая, а он серьёзный - и мне это нравится. Или: я люблю танцевать, а он нет - и это мне тоже нравится.
- Вы совершенно правы, Зизи. Но что вы скажете просто о дружбе?
- Я скажу... я скажу: если она настоящая, это настурция жёлтая. - Она прибегла к языку цветов. -Потому что настурция означает умение хранить тайны...
Напольные часы пробили час. Господи, уже прожили целый час нового 1825 года! Вот так летит время! Пролетит - и не заметишь...
Вернулись к столу.
- У вас настоящая меланхолия, Александр, - сказала Прасковья Александровна. - Вы мизантроп, как и созданный вами Онегин. Вы писали его с себя?
- Вовсе нет! И мой Онегин совсем не мизантроп, - возразил Пушкин. - Как бы вам истолковать его? Ну да, он нелюдим для деревенских соседей - это правда. И Таня полагает, что в глуши, в деревне ему всё скучно и привлечь его может один только блеск. Но нелюдим ещё не мизантроп - здесь разница! - и влюблённая Таня это вполне постигает.
- Об этом я надеюсь поговорить... Вы не обделите меня?
Вновь подняли бокалы. Экономка Анна Богдановна, зная вкусы своих барышень, да и Александра Сергеевича, принесла мочёные яблоки. Барышни в страхе перед грозной Прасковьей Александровной пили лишь маленькими глоточками, зато аппетит у всех был изрядный.
Сама хозяйка предалась воспоминаниям:
- Мой первый муж, Николай Иванович Вульф, возил нас часто в имение своего отца в Тверской губернии... - Она задумчиво оперлась головой на кулачок. - Ах, это был превосходный человек, нежный супруг и заботливый отец... В нём был родник доброго сердца. Любезность его обращения могла привлечь всякого. Кроме того, он был весьма образован - например, целые сцены из Расина он декламировал наизусть... Но что делать, Бог не сулил... Пришлось самой взяться за воспитание, за образование своих детей, но кое-чего я добилась - скажу не хвастаясь: французский, немецкий, английский. Музицируют, вышивают. - Вдруг она подняла голову и приказала строго: - А ну-ка, спойте...
Снова Алина уселась за фортепьяно. Аннет, Зизи и Нетти стали позади инструмента. Прасковья Александровна сделала рукой знак они запели модный романс "Стонет сизый голубочек" на слова знаменитого поэта Дмитриева.
Пушкин и Алексей Вульф аплодировали.
XVIII
Небо затянуло, и повалил снег - да так, будто спешил наверстать упущенное: падал день и ночь то пушистыми хлопьями, то мелкой крупой, которую подхватывал и мел ветер, то непроницаемой пеленой, и, когда Пушкин вышел на крыльцо, снегом уже завалило ступени крыльца: шагай туда, где прежде были площадки, аллейки, дерновый круг. Кучер Пётр разгребал лопатой подъездные дорожки. Собаки чистились, валяясь на спинах. Кусты и ветви деревьев отяжелели. И какая-то особая белизна разлилась и будто бы полыхала вокруг. Но над укрывшейся снегом землёй дышали свирепые крещенские морозы.
Арина Родионовна - в платке, шушуне и валенках - ходила по дерновому кругу и собирала в корытце снег.
- Это ты зачем, мамушка? - поинтересовался Пушкин.
- А для умывания, беленький ты мой, - пояснила старушка. - Это снег крещенский, и вода из него от недугов. - И опять зачерпнула корытцем.
Её рукой на притолоках и дверях дома мелом начертаны были кресты.
- Выводить? - спросил Пётр, опираясь на лопату. Лошадь всегда была наготове.