XV
- Святогорского Успенского третьего класса монастыря игумен, - сказал Иона. - Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Хорошо, что пришёл, сын мой. А уж я собирался в Михайловское...
У рыжеволосого приземистого Ионы глаза поблескивали хитровато.
Пушкин подошёл под благословение. Осенив крестом и дав поцеловать руку, иеромонах вернулся к небольшому, с полированной крышкой столу.
- Обожди, сын мой. Допишу я. А ты отдохни с дороги... - Сидя на низком табурете, он прильнул к столу.
Пушкин оглядел горницу. Голые каменные стены были небрежно выбелены, кое-где темнели затеки, но дощатый дубовый пол был покрыт пёстрым ковром, а ложе святого отца скрывал плотный полог с кистями. Большая и тоже белёная печь, занимавшая целый угол, жарко истопленная, всё же с трудом справлялась с холодом каменных стен. Пушкин, сбросивший шинель, снова надел её.
На красном бархате круглого столика почти посредине горницы лежали остроконечная фиолетовая скуфья и богато изукрашенный массивный крест. Икон было не так уж много, а на одной из стенок висела картинка в обветшалой рамке: смерть костлявой рукой указывала на часы и подпись: "Взирай с прилежанием, тленный человече, как век твой проходит и смерть недалече".
Иона отвалился от стола и пригладил рыжие вихры, уже перемежавшиеся с сединой.
- Вот. Донос в духовную консисторию. - Голос у него был жидкий. Испачканные чернилами пальцы он потёр пемзой. - А что делать, сын мой? - Он повернулся к Пушкину, держа в руках исписанный почтовый лист. Потом положил его на стол. - Ревизовал я Вороническую приходскую церковь, где известный вам отец Ларион, нечестиво прозванный "шкода". И что же? На святом престоле - представьте! - одежда сверху суконная, а со сторон уже голевая. Ведь это истинное святотатство! А в запасных святых тайн что обнаружил? Воск и разные приставшие крупицы. Крест серебряный чёрен, а по всему алтарю, и над жертвенником, и на стенах, и на самих образах иконостаса - всюду паутина, а на самом помосте сор... - Иона забыл о смирении. Он гневался и отводил душу.
Пушкин, который пришёл по обязанности поднадзорного, слушал с кислым выражением лица.
- Что ж так плохо служат у нас Господу? - спросил он не без некоторой ироничности.
- Пётр, Пётр! Вот от кого всё - от Великого! - с неожиданной горячностью заговорил Иона. Глубоко сидящие его глаза теперь смотрели остро. Мягкой ладонью пастырской руки он пригладил вихры. - Пагубой оказались дела его. Кем на Руси было приходское духовенство Носителем исконного православия. Он же всё порушил. И от отца к сыну, от сына к внуку, а где и в приданое за дочерью - это места-то пастырей, выбираемых ранее при ходами! Вот вам и бедность, и бесправие, и самоунижение перед всякими управляющими-немчурой, не говорю уже о господах... - Видно, и досады и горечи немало накопилось в душе настоятеля. Убедившись, что Пушкин внимательно слушает, даже снова скинул шинель, Иона продолжил: - Решил Великий, что монахи, дескать, тунеядцы суть, дескать, ведут праздную жизнь, - и запретил доходы с вотчин и посадил на скудный паек, притом одинаковый и для владык и для рядовой братии. И предписал он Святой Церкви в мирские дела не входить: дескать, священство иной чин есть в народе, всего только, а никак не иное государство... Так вот и пошло... - И чтобы показать, как пошло, Иона выразительно крякнул. - А то будет, что ничего не будет! - добавил он. Вспомнив о своих обязанностях по надзору за шатким в вере сыном почтенных и благочестивых Пушкиных, спросил: - Сын мой, говел ли? Причащался ли Святых Тайн?.. Старался ли для хранения естества и чувства? Отыди от зла и сотвори благо... Сей добро, посыпай добром, жни добро, оделяй добром... - Всё это он произнёс заученной скороговоркой. - Вот читай, сын мой. - В руках его оказались Четьи-Минеи - старая книжка с загнувшимися, замусоленными или оборванными углами страниц. - Читай, мой сын, это - богоугодное чтение.
- А нет ли в монастыре рукописей, книг? - спросил Пушкин.
- Как не быть, - ответил Иона. - Да вот беда: когда пожар был и сгорела Никольская церковь, сгорел и архив, и казна, и посуда. И сундук сгорел, а в нём много грамот и указов... Однако ж пройдёмте дворами.
Спустились из настоятельского дома на монастырское подворье. Длинный каменный одноэтажный корпус, белённый известью, - трапезная и кельи для братии - разъединял передний и задний дворы, но имел арку посередине.
- Нельзя ли оглядеть келью? - спросил Пушкин.
- И келью, сын мой, и келью. - Однако ж самому Ионе захотелось осмотреть и погреба, и ледники, и поварню, конюший и коровий дворы.
- Святой отец, а что знаете вы о московском митрополите Иове?
Оказывается, Иона знал не так уж мало.
- Знаменитейший и славнейший первосвященник. "Древний Рим пал, второй Рим в руках агарянских, а твоё великое царство - третий Рим". Вот так патриарх константинопольский Иеремия наставлял царствовавшего тогда сына царя грозного Фёдора Иоанновича. - Иона оказался словоохотливым и красноречивым. - И утвердилось тогда в России патриаршество, и в Успенском соборе, в приделе Похвалы Богородице первым патриархом избран был московский митрополит Иов... И вот он, патриарх Иов, напутствовал перед смертью царя Фёдора Иоанновича и погреб его в Архангельском соборе...
- Но дальше, дальше, - с живым интересом и нетерпением расспрашивал Пушкин. - Что же при Смуте?..
Иона поднял наперсный золотой крест - награду Священного Синода, как бы призывая к терпению и смирению.
- Славнейший первосвященник, привёл он бояр к присяге царице Ирине Фёдоровне, но, ты знаешь, сыне, та отказалась и, как известно, приняла сан иноческий в Новодевичьем.
Они были в келье, когда зашуршала ряса и вошёл монах. Он остановился, увидев настоятеля и гостя.
- Иди, отец Мисаил, - сказал Иона. - Иди потрудись для спасения своего в ожидании Страшного суда...
Отец Мисаил растаял, как тень. А разговорчивый Иона продолжал:
- Заявил Иов тогда в земской Думе: искать, дескать, другого царя, кроме Бориса Фёдоровича Годунова, не должно - назначил молебствие во всех церквах и отправился к Борису крестным ходом.
- Да почему же Иов так поступил? Разве не знал о царевиче убиенном? Значит, нетвёрдого ума был политик?
- Сын мой, - сказал Иона, - всего нам знать не дано.
- А характер у него был каков?
- Что ж характер... Святой человек, и приобщить бы к лику святых. Во время бывших при Годунове голода и моровой язвы явил он себя истинным отцом и утешителем. И ревностен был к церковному благочестию.
- Когда на престол сел Лжедмитрий, он как же?
- Воистину мучеником христианским предстал Иов. Лжедмитрий лютовал: дескать, патриарх - раб Годуновых и должен оставить святительский престол. И вот в Успенский собор вбежали вооружённые, сорвали с патриарха одежды и повлекли вон. В убогой рясе чернеца и на простой телеге свезён был тогда Иов в Старицкий монастырь... Сын мой, - прервал себя Иона, - не могу вести с тобой больше беседу. Отведу тебя в монастырскую библиотеку... А не пожертвуете ли, Александр Сергеевич, монастырю на сосуды? - вдруг сказал он совсем другим тоном.
Пушкин испытал неловкость.
- Стыдно признаться, отец, - ответил он, - но я без гроша...
Библиотека вместе с ризницей располагалась в небольшой светёлке над старинными и массивными Анастасьевскими воротами.
- Истина от земли, а правда с небес, - на прощание сказал Иона. - Благословляю тебя, сын мой...
На стенах висели портреты патриархов - в золочёных ризах, с панагиями, в митрах, сверкающих драгоценными каменьями. В шкафах, на полках, в сундуках среди рухляди и служебных церковных книг лежали и совсем старые, рукописные, в обложках из бычьей кожи с металлическими застёжками, и списки древних летописей.
Пушкин с бьющимся сердцем погрузился в чтение:
"Лета 7109 излияние гневобурное бысть от Бога: омрачи Господь небо облаки и толико дождя пролилося, яко все человецы в ужас впадаша... Царя Бориса... от лихоимства и от неправды творяй милостыню, подобили зарезавшему сына у отца, и кровь его принося в златой чаше, да пиёт от неё ко здравию..."
И возникла сцена, от которой трепетно забилось сердце: тихий, смиренный летописец за бессонным трудом в монастырской келье...
Вернулся он в Михайловское запоздно. Его ожидали письма. Лёвушка побывал у Карамзина, но в какое раздражение привели Пушкина небрежные отзывы о его творениях: "поэмка", "приметен талант". Такое же раздражение когда-то вызывал у него директор лицея Энгельгардт, не желавший понять, что он - Пушкин! "Поэмка". "Талант". Он знал себе цену! С Карамзиным его связывало многое, на Карамзина опять возлагал он надежды в хлопотах, но всегда в душе его наряду с восторгом был против Карамзина и протест.
Вяземский написал поучение об отношениях с отцом. Он решительно настаивал на первых шагах к примирению. "Враги, - указывал он, - у тебя есть враги, хотя бы Воронцов, - обрисуют тебя в глазах царя человеком, который восстал против всех законов божеских и человеческих, человеком, который не выносит ограничений и из которого не получится хороший гражданин, раз он плохой сын. И это, несомненно, повредит".