Он предпочёл литературно-условную, но подходившую к лирической ткани поэмы:
Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разгуляйтесь, милые,
Разгуляйтесь, резвые.
Заманите молодца
К хороводу нашему...
Итак, герой поэмы, как и в "Кавказском пленнике", отвергает героиню. Не изживал ли он в фантазиях любовную свою драму? Разве не был он властен над тем, что творил? Никогда не любившая его, отвергнувшая, Мария Раевская в обеих поэмах молила его о любви и предлагала то невозможное, то бескрайнее, то безмерное счастье, о котором он грезил с юности и которого до сих пор был лишён. Но и Онегин и пленник были байроническими героями, потому отвергали счастье: байроническому герою не надлежало быть счастливым.
Уже написаны первые строфы четвёртой главы. Итак:
Минуты две они молчали,
Но к ней Онегин подошёл
И молвил...
Но что же он молвит? В какие слова облечёт ответ? Вот это и нужно было решить.
Конечно же герой "Кавказского пленника" мог отвергнуть черкешенку из-за некой таинственной иной любви. Русский дворянин уже обязан был остановить сельскую барышню, если не собирался жениться на ней. Наивная, романтически настроенная, провинциальная и не очень уж развитая Татьяна никак не могла подойти искушённому в высшем свете и любовных передрягах Онегину.
Первые строфы четвёртой главы он посвятил размышлениям о женщинах. Он вначале написал о женщинах от автора, от себя, потому что его давно поразил разрыв между простотой механики чувственной любви и необъятностью бушующих вокруг этого страстей, благоуханием любовного очарования.
Дознался я, что дамы сами,
Душевной тайне изменя,
Не могут надивиться нами,
Себя по совести ценя.
Как смешно должны выглядеть со стороны неугомонные хлопоты мужчин! Как откровенно прямо во всём разбираются женщины!
Восторга наши своенравны
Им очень кажутся забавны...
Потому что такова сама женская натура. И он желчь и разочарование вложил в строки:
Как будто требовать возможно
От мотыльков иль от лилей
И чувств глубоких и страстей!
Но поспешил оговориться в отношении той единственной и ни на кого не похожей, образ которой всё не гас в его душе:
Но есть одна меж их толпою...
Я долго был пленён одною -
Но был ли я любим, и кем,
И где, и долго ли?.. зачем
Вам это знать?..
Теперь он подумал, что отступление о женщинах своим тоном нарушает лиризм поэмы, и засомневался: нужны ли вообще в поэме эти строфы? Передать подобные размышления самому Онегину? Но тогда его поведение предстанет оправданным природой, а не следствием охладелости - и сюжет поэмы лишится драматичности. Над всем этим следовало ещё подумать. Ясно было одно: ответ Онегина должен выглядеть холодным нравоучением неосторожной сельской девице.
Когда он вернулся домой, уже смеркалось. Он поспешил в свою комнату и записал в тетради:
"Минуты две
Когда б я смел искать блаженства
Когда б я думал о браке, когда бы мирная семейственная жизнь нравилась моему воображению, то я бы вас выбрал, никого другого - я бы вас нашёл... Но я не создан для блаженства ets (недостоин). Мне ли соединить мою судьбу с вами. Вы меня избрали, вероятно, я ваш первый passion, но уверены ли - позвольте вам совет дать".
Записав мысли, Пушкин захлопнул тетрадь. Оказывается, он писал уже в темноте.
Он зажёг свечу. Тени забегали, зашуршали по комнате - по пологу кровати, по этажеркам с книгами, по низкому потолку, - углубляя одиночество и мертвящую тишину. Он быстрым шагом перешёл через сени к няне.
Старушка пила чай. От самовара - приземистого, с оттопыренными ручками - поднимался пар. Пламя свечи отражалось в медном пузе самовара.
Лицо Арины Родионовны, да и весь вид её выказывали полный покой и совершенное удовольствие. Уже, видно, не одна чашка была осушена. Из блюдечка она выбирала кусочки колотого сахара, клала их в рот, а потом звучно прихлёбывала.
И хотя в комнате няни тоже было полутемно, но даже тени здесь по углам показались спокойными, мирными, довольными. На лавке в деревянном лотке лежали клубки шерсти и спицы, на полу - веретено.
Ах, Боже мой, няня! Пушкин из портсигара извлёк папиросу - Лёвушка не поскупился купить лучшие в лучшем магазине, - прикурил от лампады, круглосуточно горящей перед образами, и, успокоенный, затянулся. Но Арина Родионовна нахмурилась.
- Нехорошо; батюшка, - с укором сказала она.
- Э-э... - Он небрежно махнул рукой и всё радостно глядел на свою старую няню.
Но она укоризненно покачала головой:
- Нет, батюшка, нехорошо это...
Конечно же было смешно, что она, его няня, старуха, называет его "батюшка"!
- Бог простит, мама, - сказал он.
- Простит. - Она согласно кивнула головой. - А потому простит, батюшка, что не грешник вы, а мученик.
Неожиданно эта слова вызвали у Пушкина чуть ли не слёзы.
- Бог простит, мама, - пробормотал он.
Пушкин вышел на крыльцо. В сгустившихся сумерках он увидел в глубине двора фигуру дочки приказчика Ольга Калашниковой. Он торопливо подошёл, молча притянул девушку к себе и поцеловал в губы.
- Не надо, не надо, - прошептала она, не зная, что делать: бежать или стоять, не смея смотреть барину в лицо.
- Приходи ко мне, - тоже шёпотом сказал он.
- А если изведает кто? - Она дрожала мелкой дрожью.
- А ты не бойся, ты приходи, - повторил он и пошёл в дом.
В сенцах встретилась Арина Родионовна. То ли видела сцену во дворе, то ли была уж очень догадлива, но она сказала нараспев:
- А чего чужих искать? Свои девки хорошие. Чего ж одному сидеть - дело молодое. - И ушла на свою половину, задула свечу. Он ждал. Наконец послышались лёгкие шага, почти шорох. Он распахнул дверь комнаты, и Ольга, щуря глаза, будто свет у свечи был нестерпимо ярок, вошла.
С бешенством давно сдерживаемого желания он овладел ею.
В помятом сарафане, с оголёнными над сапожками ногами, она плакала, уткнувшись головой в подушку. Утешая её, он гладил шёлковые пряди кос.
- А вдруг батюшка изведает, - всхлипывала она.
- Что ж... Ну и что же? - Хотелось как-то успокоить её. - Ты вот что: не бойся! - И снова провёл рукой по шёлку волос.
Ласка подействовала: она шмыгнула носом и затихла. Но ему самому уже хотелось, чтобы она поскорее ушла. И она, будто поняв, тотчас поднялась и принялась собираться, стыдясь и отворачиваясь.
- Приходи завтра, - сказал он. - Придёшь?
- Приду, - покорно ответила она.
Как только дверь за ней закрылась, он уселся за стол. Из нескольких обширных стопок книг он выбрал лёгкие, в бумажных, уже помявшихся переплётах десятый и одиннадцатый тома "Истории государства Российского" Карамзина. Эти тома он перечитывал внимательно и вдумчиво не один раз.
И уже составлен был конспект:
"Убиение с в. Димитрия. Чиновники Владимир Загрядский и Никиф. Чепчугов не согласились... Дядька царский, окольничий Андрей Луп-Клешнин предложил дьяка Михайло Битяговского...
...Государев дьяк и печатник Василий Щелканов требует присяга во имя Думы боярской. Избр. Годунова..."
Заканчивался конспект победой Самозванца.
Но уже составился и план трагедии:
"Годунов в монастыре. Толки князей - вести... площадь, весть о избрании. Летописец... Отрепьев - бегство Отрепьева... Годунов в монастыре... Годунов в семействе... Годунов в совете..."
И так до въезда Самозванца в Москву.
Воображение разыгралось и перенеслось в далёкую пору. Стрельцы - с ружьями, в коротких и узких кафтанах с высокими воротниками, в бараньих шапках и в цветных кушаках - на крыльцах дворца. А на старинных улицах первопрестольной воинственные трубы, призывные бубны и повелительные команды начальников стрелецких дружин... Боярские дети - в высоких собольих шапках, в бархатных кафтанах, шитых золотом, - осторожно и заговорщически перешёптываются...
Ремесленники, сидельцы лавок, нищие и увечные в рубищах, подпоясанных верёвками, с растрёпанными волосами и всклокоченными бородами жадно ловят минутные слухи... А вот и сам царь Борис - с острой татарской бородкой, со скуластым лицом, с властными, тревожными, хитрыми, умными глазами... А во дворце в Кремле большие дубовые кресла, стены обиты кожаными венецианскими обоями зелёного цвета с золотыми узорами, вдоль стен тянутся скамьи с красными бархатными подушками, обшитыми золотым галуном, а посредине залы тяжёлый дубовый стол, и на нём свитки...
Чувствовался лёгкий запах угара от печи. За окнами простёрлась ночь. Пламя свечи мигало, то угасая, то разгораясь.