- А что делать с плутом Ольдекопом? - задал щекотливый вопрос Гнедич. - Нельзя так оставить. - Он очень прямо сидел на стуле рядом с мешковатым Крыловым и как будто обращался к нему. Оба служили в Публичной библиотеке, жили в соседних казённых квартирах, пользовались благодеяниями своего могущественного начальника Оленина, и так получалось, что день за днём, год за годом проводили вместе. - Надо же соблюсти интересы Пушкина, - настоятельно сказал Гнедич. - Не обратиться ли нам к самому Алексею Николаевичу Оленину?
Крылов утвердительно, но равнодушно кивнул массивной головой: дескать, отчего же, можно и обратиться.
Лёвушка во все глаза смотрел на этих совершенно непохожих людей. Гнедич, у которого чёрная повязка закрыла вытекший глаз, был чопорен и щепетильно аккуратен в наряде. У Крылова же нечёсаные волосы торчали махрами, сюртук был давно не чищен, а рубашка залита кофеем; он был стар, а выглядел ещё старше.
- Ольдекоп, плутня, - тихим голосом сказал Плетнёв. - Пушкина грабят! Кто же за него заступится?
Но Лёвушка всех перебил.
- Да знаете ли, - воскликнул он, - что есть ещё одна, совсем новая поэма?! - Он вскочил со своего места, и взгляды всех снова обратились на него.
Звонким голосом, очень похожим на голос брата, и в той манере, которую Лёвушка перенял у него, он прочитал от начала до конца новую поэму "Цыганы".
И снова голоса слились в гул:
- Каково? Почему же не печатать? Он шагает как великан...
У Жуковского на лице появилось какое-то отрешённое выражение.
- Поэзия для него спасение. Он не дарование, он гений! Первое место на русском Парнасе принадлежит ему. В поэзии его спасение, его счастье и всё вознаграждение для него!
- Да, да! - Лёвушка сиял.
- Поэзия, - тихим голосом продолжал Жуковский, - святые мечты земли о Боге... Мечтательный мир...
- Но мой брат, - сказал Лёвушка, - слишком любит само земное!
- Ты плохо понимаешь своего брата. Да, он земной, а что-то и от небес... - И сказав это, Жуковский будто отрешился от громких голосов вокруг. Сколько страданий в земной юдоли! Умерла та, которую он любил, - жена доктора Мойера. Давний его друг Александр Тургенев несчастлив, любя жену литератора Воейкова. Бывший лицеист Кюхельбекер, с которым он, собственно, едва знаком, раскрывает в письмах свою душу, грозя самоубийством. Даровитый Баратынский - жертва детского безрассудства - тоскует в Финляндии и тоже пишет ему. Всем нужно помочь. Но не к добрым ли деяниям призывает нас Бог?
Лёвушка, выложив всё, что было на душе, и полный радостного веселья, оглядывался, поражённый неожиданной мыслью. Эти старики - и Крылов, и Гнедич, и Жуковский - были бессемейны и одиноки. Осмелев, он обратился к Крылову:
- Иван Андреевич, а почему вы не женитесь? - Он сказал это так, будто спрашивал приятеля о пустячном. - Скучно, верно, так жить?..
- Нет, - ответил Крылов, вовсе не удивившись вопросу юноши. - Не скучаю. А не имея семьи, не имея родственных забот и обязанностей, не знаю я и лишних страданий...
- А что вы думаете о моём брате? - вдруг спросил Лёвушка.
- Да что думаю, милый... - Лицо Крылова оставалось безмятежно-спокойным. - Молод ещё. Ох как молод!.. Вот хотел я усовершенствовать басни знаменитого Лафонтена. Хотел высказать русский бойкий характер, русский живой ум. Того ли хочет твой брат? Вот, милый, о чём речь...
Долго ещё говорили, обсуждали, решали. В конце концов, разных этих людей, собравшихся здесь, объединяло одно стремление: ярче разжечь и выше поднять отставшую от Европы русскую музу.
XII
Завывал ветер - ветер одиночества и изгнания, гнал по хляби опавшие листья, сотрясал оголённые ветви, клонил упругие потемневшие прутья, бросался порывами в законопаченные, туго притянутые окна, а в обжитом, заботливо убранном кабинете было тепло и уютно. Он воплощал в стихи Коран.
"Тебе законов список дан - Бега, пророк, от нечестивых - Твой долг вещать Коран - Ты проповедовал Коран - Не бойся возвещать Коран..."
Он работал по утрам - и в помещичьем доме на высоком тригорском холме в эти часы царила мёртвая тишина. Неосторожно громкий голос тотчас пресекался гневным шёпотом вездесущей хозяйки: "Дура! Молчать! Занимайтесь делом!" Но круглолицая румяная Аннет то и дело на цыпочках подкрадывалась к двери и прислушивалась. Тсс! Она подносила палец к губам. Он пишет стихи!
Ветер бросал в окна размякшие листья, гроздья дождя, иногда пелену снежинок, но снег, выпадая, сразу же таял...
За эти дни Пушкин в мелочах узнал жизнь тригорского дома. Он был обширен, и обитателей было множество. В одном конце кто-то пел, в другом ссорился, в зале кто-то играл на фортепьяно, в буфетной или в девичьей кто-то плакал. Дети, совсем маленькие - не Вульфы, а Осиповы, - бегали, падали, проказничали, крепостные няни старательно ловили их, мягко укоряли, осторожно тащили в детские; старая верная экономка строго распоряжалась непонятливыми дворовыми; горничные влюблённо обряжали своих барышень; барышни льстиво просили у экономки любимые блюда или мочёных яблок из кладовых; и все в доме трепетали, услышав звучный и энергичный голос барыни Прасковьи Александровны.
По утрам слуги из комнат через весь дом несли судна к заднему крыльцу, где стояли бочки и где вонь была нестерпимой. И сразу же начиналась уборка: мебель - комоды, шкафы, кресла - мазали смесью гвоздики и льняного масла, зеркала протирали, серебро и посуду чистили щёлочью, солью, квасцами. Хозяйственных хлопот было множество: собирали огуречные корки - от болезней кожи, готовили на зиму брусничную воду, составляли обозы для продажи в Пскове яблок, домотканых сукон и местных изделий, что ни день пересчитывали бельё, вели точный приход и расход сахара, чаю, коровьего масла, сыра, запрягали возки - в Опочку за партией новых свечей и в лес по дрова.
Собирались все за столом, но потом разбредались по своим комнатам. Но так же, как в армии, даже на отдыхе, даже на биваке, всё подчинено внутреннему распорядку, так и в тригорском доме царил распорядок, введённый Прасковьей Александровной. Над дверью классной комнаты яркими буквами значилось: "Repetitio est mater studiorum" - и взрослые девицы, с утра сонные, как осенние мухи, в паническом страхе принимались за репетиции. Имелись и неотложные заботы: начинался сезон балов в Опочке - нужно было готовить наряды.
Всё же общество этих молодых девушек заряжало атмосферу всего дома особым любовным зарядом. Все были в кого-то влюблены, или собирались в любую минуту влюбиться, или читали об идеальной любви в знаменитых на всю Европу романах. Или обсуждали молодых соседей-помещиков, заезжих офицеров, знакомцев по Опочке. Или над кем-то смеялись, кем-то восхищались, кого-то ожидали в гости... И развлекались играми - фантами, лотереями, jeux d’esprit, как и полагалось светским барышням.
Но страшное событие всех поразило! Деревенской глуши достигли известия о наводнении в Петербурге. Сначала сообщались отрывочные слухи, подхваченные с проезжего почтового тракта. Но пришли газеты о бедствии, обрушившемся на столицу 7 ноября. Прасковья Александровна в ужасе схватилась за голову с пышной и модной причёской из каштановых волос. С флегматичной, медлительной Нетти, как обычно, случилась истерика. Барышни, боясь матери, повторяли за ней её слова. Пушкин выглядел ошеломлённым.
Да и трудно было поверить: от Фонтанки до Литейной и Владимирской всё было в воде. Нарядный Невский проспект вдруг превратился в бурный пролив - и зимние запасы в многочисленных подвалах погибли. Ограда Ломбарда на Мещанской вовсе обрушилась. На Неве, на самой Неве против дворца и Адмиралтейства разбушевавшаяся вода своим напором сдвинула, разорвала, расчленила Исаакиевский и Троицкий мосты. Ещё ужаснее пострадал Васильевский остров - и это произвело на Пушкина особое впечатление: на северной окраине Васильевского острова он некогда встречался с Таланьей.
Решительность не изменила в критическую минуту Прасковье Александровне.
- Архип! - приказала она. - Немедленно в Петербург - и всё в подробностях! И заодно десять фунтов хорошего чая.
Сведения, которые с необыкновенной поспешностью привёз Архип через несколько дней, были вовсе не утешительны: людей погибло множество; погибающие хватались за плывущие, вырванные с корнями деревья, пытаясь спастись, но всего больше уничтожено скота, лошадей - вот какие ужасти.
- Но как вёл себя в этот час испытания государь! - восхитилась Прасковья Александровна. - Он стоял на балконе, созерцал стихию. Он послал погибающим помощь. А теперь объезжает дома пострадавших. Благословенный государь...
- Перестаньте! - в сердцах возразил Пушкин. - Он и всегда-то был комедиантом.
- Да как вы смеете! - не на шутку возмутилась Прасковья Александровна. - Дуры, заниматься! - прикрикнула она на дочерей. - Да государь пожаловал целый миллион для пособия!..
- Миллион, великое ли дело. А соль? А хлеб? А овёс? Ведь идёт зима... Вот я напишу брату: издаст "Онегина" - пусть все деньги раздаст. Но Боже мой! На Васильевском острове смыты дома, живые погибли, а мёртвые всплыли в гробах...