Ивашкина полусотня врывалась в погосты, жгла избы, избивала смердов, опустошала клети. А однажды, продравшись через густой лес, отряд Ивашки вышел к слиянию двух рек, и гридни увидели на высоком острове бревенчатую крепость, окружённую земляным валом.
- Это Искоростень, - догадался Ивашка и послал за воеводой Никифором.
Но Никифор подступил к Искоростеню, когда древлянский князь Горислав уже признал себя меньшим братом киевского князя.
Тяжкую дань наложил Олег на древлян - по чёрной кунице с дыма, заставил платить соболем от каждой избы, чтоб впредь знали руку князя киевского. А княжьих холопов Олег велел послать на сооружение засечной линии. И потянулись с древлянской земли телеги с будущими ратниками, кому надлежало и засеки рубить, и жить там вечно, рядом с Дикой степью...
Зимой из лесов волокли в степь к рекам Ирпень и Рось брёвна, а по теплу застучали топоры, мужики поставили засеки, огородились, окопались рвами. Вчерашние холопы, враз сделавшиеся и воинами, и хлебопашцами, рядом с засеками распахивали земли, сеяли хлеба, заводили огороды.
Опасная жизнь на засеке, на самой печенежской дороге. И не остановить орду требовалось, а вовремя упредить Киев, что печенеги идут...
Их вежи кочевали по Дикой степи. Печенеги останавливали свои высокие двухколёсные повозки на сочных выпасах, ставили войлочные кибитки вблизи рек, а когда многочисленные стада вытаптывали траву, меняли становище.
Когда орда переходила на новые места, случалось, она появлялась вблизи засек, и тогда печенежские удальцы подъезжали к укреплениям, кричали что-то по-своему, грозили и, подняв коней в галоп, удалялись вслед за вежами, а о кочевавшей орде становилось известно в Киеве...
Приехали в Киев к Олегу гонцы от северян и радимичей, просили защиты от хазар. Князь принял их, но, обещая помочь, сказал, чтоб потерпели до будущего лета.
- Надо, - говорил он, - обезопасить Киев от печенегов, а то покинем его, орда тем воспользуется, хлеба вытопчут, город разорят, смердов в полон угонят.
- Эка беда, - сказал воевода Никифор, - северяне и радимичи у нас под боком, на левом берегу Днепра живут, а каганат на Итиле, и надо же куда достают, почитай в нашу скотницу забираются. Рукасты! Пора бы и по рукам ударить.
- Хазары - народ торговый, - заметил Ратибор, - а воинов-арсиев из степняков нанимают. Надобно отбросить их от наших земель. Вот тогда северяне и радимичи не каганату дань платить будут, а Киеву.
- Когда мы объявим каганату, что за сила появилась на Руси, он перестанет зорить наши земли, - согласился с воеводой Олег.
С Красного крыльца открывался Днепр, его левая, пологая сторона. Олег смотрел, как, подгоняемая попутным ветром, плыла, распустив паруса, ладья. Она держалась среднего течения. Но вот кормчий развернул ладью к причалу, на ней убрали паруса и взялись за вёсла. За спиной князя кашлянули. Олег оглянулся, увидел Ивашку.
- Это ты, гридень? Поди, Днепром любуешься? Я вот думаю, Киев у Руси что ключ на этой водной дороге. Никто его не минует. Что молчишь? Аль не согласен?
Однако Ивашка совсем о другом речь повёл.
- Княже, - сказал он, - хочу на засеке послужить, отпусти.
Олег удивлённо поднял брови:
- Что так? Аль кто обидел?
Ивашка крутнул головой:
- Нет, княже, обид мне никто не чинил, а вздумал я с печенегами ловкостью потягаться. По всему, кровь ушкуйника во мне заговорила. А как ты на Царьград пойдёшь, я враз к тебе явлюсь.
Долго молчал Олег, прежде чем ответил:
- Твоя воля, не держу. Скажи Ратибору, чтоб коня тебе дал.
Спустился Ивашка с Красного крыльца - Лада навстречу. Поклонился ей, а сердце застучало, взволнованное. Даже себе он боялся признаться, что бежит на засеку от своей любви. Приглянулась ему Лада, надеялся - уедет, не станет видеть её и забудет...
Сначала Ивашка хотел попроситься в Новгород, но прогнал эту мысль: ещё подумает Олег, что домой захотел.
И гридень направился к Ратибору.
К исходу третьих суток добрался Ивашка до засеки. Ехал неторопко, коня не гнал. Места с мелколесья в степь перешли. Днём в небе пластались орлы. Редким взмахом крыла словно оттолкнутся от чего-то невидимого и снова парят, высматривают. И тогда замирает всё живое, прячется от зоркого орлиного глаза.
Ивашка ехал по весенней степи, а она цвела клевером и горошком, маками и васильками, ромашками и воронцами. Местами трава вымахивала коню под брюхо, и тот, позванивая удилами, на ходу щипал её.
Когда солнце клонилось к вечеру, Ивашка делал привалы у степных речек. Расстилал на траве войлочный потник и, подложив под голову седло, разнуздывал коня, но на волю его не отпускал, наматывал повод на руку. Сам ел всухомятку, костра не разжигал: огонь мог привлечь печенега.
Иногда он вспоминал Ладу, товарищей, с кем ушкуйничал. Не лучше ли ему было остаться с ними на Волхове, в острожке?
Провожая его, Ратибор посожалел:
- Что вздумал! Жизнь засечная - не ушкуйная. На засеке и опасно и тяжко, не разгуляешься, как с ушкуйниками, ино за стременем печенега побежишь. Может, передумаешь?
Но Ивашка повертел головой:
- Коль решил, поворота нет...
Ночью степь оживала, кричали какие-то птицы, ухали совы, пиликали кузнечики, а перед рассветом звали перепёлки: "Пить, пить пойдём!" - да так выводили, будто человек звал.
Спал Ивашка чутко, сквозь дрёму однажды послышался ему голос отца, Доброгоста. О чём тот говорил, не разобрал, но что был он, Ивашка уверен...
Пробуждался он - не успевало взойти солнце. Умывался, съедал ломоть хлеба и садился на коня.
Безлюдна степь, но обманчива. Ухо должно быть чутким, а глаз зорким: зазеваешься ненароком - и настигнет стрела коварного печенега. А то ещё хуже: свистнет волосяная петля - и потянет печенег гридня на аркане в плен...
Засеку Ивашка увидел издалека. Она открылась за поворотом реки. Бревенчатая ограда, прилепившаяся к обрывистому берегу Роси, ворота, сторожевая вышка, а над ней на шесте сноп соломы, пропитанной смолой. Случится печенежский набег - заполыхает сигнальный сноп, огонь заметят на дальней, другой засеке, и оттуда, ведя в поводу запасного коня, поскачет гонец в Киев к князю Олегу с тревожной вестью.
Ивашку заметили, открыли ворота...
Отсутствие Ивашки Лада обнаружила не сразу, да и то услышала от Урхо. Как-то лопарь почему-то упомянул его имя. Спросила Олега, тот и сказал: отпросился-де Ивашка на засеку, захотел вольной жизни изведать. Лада даже позавидовала гридню: места незнакомые поглядит, неспокойные, а она любила тревоги, они будоражили её, наполняли новыми ощущениями.
Бывало, надев броню и опоясавшись мечом, в островерхом шлеме Лада гнала коня за город вслед за стражей, нёсшей караул за стенами. Для гридней то не удивление. Они привыкли видеть княгиню при оружии и в седле. Разве не показала она свою храбрость в Смоленске?
- Тебе, княгиня, парнем бы родиться, не девицей, - не раз говорил Ратибор. - Не девичьи у тебя ухватки, а отрока, воина.
- Я, воевода, в ратных потехах жизнь обретаю, - отшучивалась Лада, - Может, за то меня князь и любит!
Услышав это, воевода рассмеялся:
- Ты, княгиня, разве одному Олегу мила? Эвон, все отроки за тебя в огонь кинутся. Мнится, не оттого ли Ивашка на засеку сбежал? Примечал, как он на тебя, княгиня, поглядывал.
Лада покраснела:
- Сладко говоришь, воевода, но не возводи хулу на парня.
Однако мысль ворохнулась: неужели прав Ратибор, из-за неё Ивашка покинул Киев? Коли так, то жаль. Хотя для Лады Ивашка был не больше, чем остальные гридни.
Киевское торжище побогаче новгородского. Приплывали с юга великим водным путём, что шёл "из варяг в греки", гости заморские, и не все до Новгорода добирались, многие в Киеве якоря бросали. Здесь на торгу лавки товаром чудесным полны: парчой и шелками, бархатом и коврами. Тут же торгуют золотыми и серебряными украшениями.
В ремесленных рядах несколько лавок бронников и оружейников. Здесь гридни любят топтаться. А вот у лавок, где торг вели восточными пряностями и маслами ароматными да мазями, женщины и девушки собирались. От этих рядов, забивая все иные запахи, благоухало на весь Подол. И они, а скорее, киевские красавицы манили сюда молодых гридней.
Многолюдно торжище, особенно в воскресный день. Съезжались на него смерды из окрестных деревень, везли зерно и кожи, пушнину и мёд. В местах, где вели торг скотом, скрипели мажары с сеном. Поблизости свистели свирели и гудели дудки, бренчали гусли.
Олег не любил торжище: слишком суетное, - но по нему можно было судить о жизни. Эвон сколько навезли хлеба и овощей, значит, не голодно смердам. А будет у смерда, будет у князя и бояр.
С весны и до морозов гости заморские - частые. Случалось, и нередко, приставали купцы из Царьграда. Этих меха больше интересовали.