Для дальнейшего выяснения обстоятельств русскую с ребёнком заперли в одной из комнат дворца коменданта крепости. А её возничего - в небольшом сараюшке во дворе. Но кормили на всякий случай щедро.
Там же, три дня спустя
Герман двигался в Дьёр окружной дорогой, не переезжал реку и поэтому не попал в Заколдованный лес. И достиг крепости на вторые сутки. Сразу же пришёл к коменданту, предъявил пергамент от Генриха, удостоверяющий данные ему полномочия. И спросил без обиняков:
- Здесь ли её величество Адельгейда?
Комендант смутился, глазки его забегали:
- Нет... не знаю... не могу судить...
- Как это - не можете? - высоко поднял брови немец.
- Третьего дня к нам пришла особа... с маленьким ребёнком... и слугой-кучером... утверждая, что она королевской крови... но доподлинно мы установить не сумели...
- Где ж она теперь?
- Под домашним арестом у меня в покоях. А слуге, паршивцу, удалось сбежать из-под стражи.
- Да? Сбежать?
- Мы его заперли в сарае. Так - поверите? - эта обезьяна сквозь трухлявую крышу вылезла наружу, оказалась на крепостной стене и, рискуя разбиться насмерть, сиганула в реку. Догонять не стали. Ночь была, темно. А к утру, я думаю, удалился от Дьёра на приличное расстояние.
- Бог с ним, со слугой. Я желал бы увидеть вашу арестантку.
- С удовольствием вас сопровожу...
Евпраксия повернула голову в сторону вошедшего.
Он её узнал сразу. Этот нежный профиль, мягкий овал смуглого лица, тёмно-русые курчавые волосы - цвета хорошо поджаренной хлебной корочки, и коричневые глаза - как лесные орехи... Но насколько императрица повзрослела за последние годы! Герман видел её впервые в Кёльне, десять лет назад, на венчании с Генрихом. Ей тогда было девятнадцать: лёгкая, воздушная, вся какая-то неземная, хрупкая, как китайский фарфор, и щебечущая, как пеночка... А теперь перед ним была усталая взрослая женщина с первыми морщинками возле губ и носа. Взгляд такой тревожный, неласковый, умудрённый жизненными невзгодами. Бледность щёк. Чёрное закрытое платье. Чёрная накидка на волосах...
Порученец кесаря поклонился:
- Здравия желаю, ваше императорское величество... Вы не узнаёте меня?
Евпраксия нахмурилась:
- Вы архиепископ Кёльнский?
- К вашим услугам, государыня.
- Я не государыня. Мы в разводе с мужем. А развод утверждён Папой Римским на соборе в Пьяченце.
- Ошибаетесь. Император заклеймил Урбана Второго как самозванца. Настоящий Папа - Климент Третий. И развод ваш в Пьяченце не действителен.
- Это казуистика. Крючкотворство. Не желаю вдаваться в мелочи. Главное одно: я навеки порвала с Генрихом и хочу вернуться на Русь.
Герман подошёл ближе, заглянул ей в глаза:
- Вы давали клятву Создателю, перед алтарём.
- Да, давала.
- Я с архиепископом Гартвигом, совершавшим обряд венчания, был тому свидетелем. Вы клялись сохранять верность императору, стать его помощницей, разделяя и радости, и невзгоды. И оставили потом в трудную минуту!..
Ксюша возразила:
- Прежде Генрих сам изменил обетам. Клялся на Кресте, а затем принуждал меня от Креста отречься. Разве это не святотатство?
Не смутившись, Герман продолжал настаивать:
- Заблуждался - да, находился под влиянием Рупрехта Бамбергского. Но, со смертью последнего, встал на путь истинный и вернулся опять в лоно церкви.
Женщина ответила сухо:
- Я не верю ни единому слову. Ни его, ни вашему.
- Ах, как вы меня огорчаете! - с сожалением произнёс священнослужитель и прошёлся по комнате взад-вперёд. - Ибо нарушаете заповедь Спасителя о милости к падшим. Генрих раскаялся, пожалел о содеянном и простил вам ваши слова на Пьяченском соборе. Так простите и вы его.
- Ни за что.
Говорить было больше не о чем, но архиепископ не отступил и, слегка помедлив, с нежностью сказал:
- Не упорствуйте, Адель. Вы же любите его.
Евпраксия молчала, опустив голову и поглаживая одеяльце Эстер.
- Любите, я знаю. Потому что любовь и ненависть - аверс и реверс одной медали. И тогда, в Пьяченце, и теперь... чтоб ни говорили... Он для вас - главный человек в жизни. Так же, как и вы для него. Связаны навечно. Можно уезжать, убегать, отречься, поливать грязью, оставаясь преданными друг другу. Если он умрёт, вы умрёте тоже.
Побледнев ещё больше, Евпраксия спросила:
- Но умри я, разве он умрёт? Сомневаюсь.
- И напрасно. Получив пергаменты с вашей речью в Пьяченце, Генрих слёг в постель, перестал есть и пить и вставал только для молитвы. Нам, друзьям, чудом удалось его образумить, убедив, что Папа - самозванец и развод не действителен.
Снова помолчав, женщина смягчилась:
- Император - человек настроения. И в Каноссу ходил под настроение, а потом, получив прощение у прежнего Папы, не замедлил его проклясть. Где гарантии, что, решив со мной воссоединиться, не запрет меня опять в замке, как прежде, и не станет издеваться с удвоенной силой?
- Вот гарантии. - И церковный иерарх вынул из-за пазухи свиток пергамента; раскатав его, торжественно прочитал: - "Мы, милостью Божьей, император Священной Римской империи и король Германский, Генрих Четвёртый, сын Генриха Третьего, из Франконской династии, повелеваем. Не считать брак с императрицей Адельгейдой, урождённой великой княжной Киевской Евпраксией, расторгнутым по причине нелегитимности Папы Урбана Второго и собора в Пьяченце. Сохранить пожизненно за императрицей все её привилегии и регалии. А возможных будущих детей, в этом браке рождённых, объявляем заранее полноправными наследниками нашими, наравне с сыновьями Конрадом и Генрихом от первого брака". Руку приложил... вот... взгляните...
Евпраксия взмахнула ладонью, не желая смотреть. Да и не могла, если откровенно, потому что по щекам её текли слёзы, застилая глаза. Из груди несчастной вырвалось:
- Как же это всё... запоздало!.. - И, достав платок, вытерла лицо.
Герман, чувствуя, что она колеблется, начал говорить с жаром:
- Никогда не поздно, ваше величество! Лишь одна необратимость существует на свете - смерть. Остальное можно поправить.
Дрогнув, Ксюша посмотрела на него снизу верх, как испуганное дитя:
- Я боюсь его... Я не знаю, что делать...
- Ехать, ехать в Германию! Не теряйте своего счастья!..
Восемь лет спустя,
Киев, 1106 год, осень
Получив известие о кончине Генриха, Ксюша заболела нервной лихорадкой и лежала пластом в кровати две недели. Не хотела никого видеть, только плакала и молилась. Мать увещевала её:
- Так нехорошо, тэвочки моя, ты себя убивать и со свету сживать, делать очень плёх. На кого меня оставлять? Князь великий Всеволод умирать, Ростислав-сынок утонуть, Катя в монастырь, ты одна у мене доченьки-подруженьки. Разве нам с тобой вместе худ?
- Ах, не ведаю, маменька, не ведаю, - отвечала княжна. - Будто свет померк. Пустота в душе. Жить не хочется.
- Нет, не говорить таких слов. Только Бог решать - жить, не жить. Если жить - должен потерпеть.
Катя Хромоножка приводила к ней жизнерадостную Эстер, получившую в православии имя Вассы. Васка щебетала:
- Я спервоначалу пужалась в монастыре - все такие строгия да сурьёзныя, страх! Апосля ничего, подружилася с Мартемьяшкой Чурилой и Парашкой Лодочницей, нам втроём забавней. Вместе в хоре поем на клиросе.
Катя подтвердила:
- Сёстры отзываются хорошо. Говорят, девочка способная, память цепкая, все науки постигает на раз. И поёт справно. Спой, голубушка, что-нибудь Опраксе.
- С превеликой радостью. Только что?
- А пожалуй что Богородичен тропарь - в нём такие слова пронзительные, я всегда от них трепещу.
- Так изволь, спою.
И затягивала тоненьким голоском, по-цыплячьи вытянув шею из воротника платья и прикрыв глаза:
- "Чем Тебя наречём, о Благодатная? Небом, так как озарила нас Солнцем Истины. Раем, ибо прорастила древо Жизни. Девой, - по Рождестве была нетленна. Чистой Матерью, потому что держала во святых Твоих объятиях Сына, всех Бога. Моли же Его спасти души наши!"
Ксюша слушала поначалу как-то отрешённо, даже с недоверием, но проникновенное, звонкое пение дочки Паулины постепенно растопило лёд в её душе, сильно-сильно растрогало, слёзы потекли по щекам - но уже не горькие, а умильные, очистительные, и подобие улыбки промелькнуло на губах бывшей императрицы. Притянула Васку к себе, обняла и поцеловала, а потом спросила у Хромоножки:
- Может, мне постричься во Христовы невесты, как считаешь?
Катя, вдохновлённая уже тем, что сестра не думает больше о смерти, а интересуется жизнью, хоть и в монастыре, покивала радостно:
- Ну конечно, постричься! Самое разумное. Станем вместе на молитвы ходить и прислуживать в храме. Отдалимся от суетного мира.
- Я боюсь, Янка не допустит.
- Ты ея обойди.
- Это как же?
- Бросься в ножки к митрополиту. Он поймёт и поможет. Их высокопреосвященство, будучи из греков, в наши русские дрязги не встревает. И приблизил к себе только Феоктиста, настоятеля Печерского. Остальных держит в отдалении.
Евпраксия нерешительно согласилась:
- Может быть, и брошусь. Мне теперь либо в монастырь, либо в петлю.
- Ох, да что ты! - осенила себя крестом младшая сестра. - Как не стыдно речи вести такие? Да ещё при дитятке!
Девочка откликнулась:
- Лучше в монастырь. Мы и видеться тогда сможем чаще.
- Надобно подумать ещё. Шаг-то непростой и бесповоротный. Как его маменька воспримет? Не хотелось бы ея слишком огорчать.