Евпраксия слушала мать невнимательно, думая о своём. Вспоминала прошлое. Столь уже далёкое, но всплывавшее в памяти отчётливо, словно это было вчера. Ян Вышатич, свадебный поезд, незнакомые города и веси, страх в душе и весёлое щебетание Фёклы-Мальги над ухом... Да, подруга теперь - маркграфиня фон Штаде. А она, Опракса, брошенная всеми, жалкая и не нужная никому, кроме близких женщин - матери, сестры и приёмной дочери, - прозябает в Вышгороде. Дома - как в изгнании. Никаких надежд. Никакого проблеска впереди.
Чёрные её думы перебила Анна:
- Ты пойти на отпевание Ян Вышатич?
Ксюша сдвинула брови, возвращаясь мысленно к матери, утвердительно покивала:
- Да, конечно, надо бы сходить, попрощаться.
- Ну, сходить, сходить. От мене поклёниться тож. Я дружить с Ян Вышатич. А с его брат не очень дружить. Хитрый, как лиса.
Евпраксия поднялась к себе в терем. Заглянула в светёлку, где кормили Васку - Вассу, восьмилетнюю сироту, что была у княжны на попечении. Та вскочила и поклонилась.
Ксюша усадила её на место и погладила нежно по головке. Ласково спросила:
- Как ты поживаешь, голубушка? Сытно ли тебе?
- Слава Богу, не жалуюсь.
- Кушай, кушай. Я с тобой посижу, попотчую. Как же ты похожа на свою несчастную маменьку, Царствие ей Небесное!
Девочка спросила, продолжая уплетать ложкой кашу:
- А какая она была, маменька моя?
Женщина задумчиво улыбнулась:
- Шустрая, весёлая. Спорая да ловкая. На язык острая. Настоящая немка.
- И отец мой - из немцев?
- Нет, отец - бургундец. Лыцарь и маркиз. Великан ростом. Ну а маменька - маленькая, кругленькая...
- Не из благородных?
- Маменька-то? Нет. Из простых горожанок.
- А отец, стало быть, вельможа?
- О, ещё какой!
- Получается, родители мои не были обвенчаны?
Евпраксия смутилась, помолчала немного, но таиться не захотела:
- Да, выходит...
- Получается, что я - плод греха? - Васка смотрела на княжну не мигая изумрудными, пронзительными глазами, совершенно такими, как у Паулины-покойницы.
Опекунша взяла воспитанницу за руку:
- Для чего бросаться хлёсткими словами? По закону - греха, а по справедливости - плод любви. Ведь любовь всегда праведна.
- А твоя любовь к императору Генриху?
Изменившись в лице, Евпраксия ответила строго:
- Сей вопрос не для твоего разумения.
Девочка, поняв, что зашла слишком далеко, залилась густой краской. И, уставившись в миску с кашей, стала бормотать:
- Извини меня, матушка, мой свет, не подумавши брякнула...
Взрослая, смягчившись, вновь дотронулась пальцами до её расчёсанных на прямой пробор светло-русых волос:
- Ладно, ладно, не сержусь боле. Кто тебе напел про мою любовь к Генриху?
Девочка пожала плечами:
- Дык ведь все, кому не лень, бают...
- Вот ведь балаболы, ей-богу! Делать людям нечего, кроме как перемывать мои косточки. Ты не слушай их.
- Хорошо, не буду.
- А начнут говорить - не верь.
- Ничему не поверю, матушка, мой свет.
- Я одна знаю правду.
- Мне ея поведаешь? - Васка посмотрела на княжну снизу вверх, с любопытством.
Евпраксия произнесла твёрдо:
- Нет. - А потом пояснила: - Это никого не касается.
- Никого-никого?
- Совершенно. - Опекунша встала. - Заруби сие на своём маленьком носу. - Наклонилась и поцеловала девочку в лоб. - Доедай, допивай, и пойдём помолимся. Чтоб Господь наш Иисус Христос сжалился над нами. И над теми, кого мы любим. - Осенила её крестом и вышла.
И пока проходила в свои покои, вдруг подумала: "Ну а что, если сочинить Генриху письмо? Тайно передать через иудейских купцов? Завтра и отправить? Может, он теперь, после отречения, вновь захочет соединиться со мною?" Затворила дверь и, упав у себя в светёлке на колени в Красном углу, заломила руки, протянула их к иконе Матери и Младенца:
- Пресвятая Богородица, Дева Мария! Вразуми и наставь! Как мне поступить? Ведь моя жизнь без него - не жизнь!..
Киев, на следующий день
Отпевание Яна Вышатича в церкви Спаса на Берестове проводил сам митрополит Киевский и Всея Руси Никифор. Был он константинопольский грек, худощавый, с бородкой клинышком. Говорил исключительно на греческом и по-русски понимал плохо. Вкруг него и гроба сгрудилась со свечками высшая киевская знать: правящий князь Святополк Изяславич и его супруга-половчанка; брат покойного - тоже тысяцкий, Путята Вышатич; прочие бояре; из Переяславля прибыл тамошний князь Владимир Мономах; тут же стоял игумен Печерского монастыря Феоктист и игуменья Андреевской обители Янка. Резко пахло ладаном. Чистые, высокие голоса певчих трогали за самое сердце.
Ян Вышатич лежал в гробу и напоминал деревянную куклу. Совершенно не был похож на того молодцеватого воеводу, что сопровождал Евпраксию в Германию: басовитого, стройного, осанистого, несмотря на свои тогдашние шестьдесят с лишним лет, с золотой серьгой в правом ухе и раскатистым, задиристым смехом.
Как давно это было!
Евпраксия стояла и вспоминала. Восковая свеча горела в её руке, чуть потрескивая и тая. На душе было горько, пусто, одиноко, тоскливо...
Неожиданно услышала брошенное кем-то недовольным шёпотом: "Кто пустил сюда суку-волочайку?" - вздрогнула, подняла глаза. И увидела гневные глаза настоятельницы Янки.
Та напоминала ворону: в чёрном одеянии, узком чёрном платке, стягивавшем щёки, чёрном клобуке и с большим носом-клювом. Бледное невыразительное лицо... Синеватые недобрые губы...
К ней наклонился Мономах и сказал что-то на ухо. Янка фыркнула, дёрнула плечом, отвернулась. Мономах посмотрел на Опраксу и едва заметно кивнул: мол, не беспокойся, улажено. Значит, защитил. Ксюша облегчённо вздохнула.
Но ушла из церкви, не дождавшись выноса тела. Выскользнула тихо, не желая больше обращать на себя внимание. Да и надо было успеть до конца церемонии заглянуть к киевским евреям, чтобы передать заветную грамотку.
Торопливо спустилась с паперти, разместилась в коляске, на которой её привезли из Вышгорода, наказала кучеру:
- По дороге домой заверни в Лядские ворота.
Тот не ожидал подобного распоряжения; обернувшись, проговорил:
- А княгинюшка велели никуда, значит, не сворачивать.
- Делай, как сказала.
Волюшка твоя. Нам чего? Мы холопы. Наше дело помалкивать. - И, причмокнув, щёлкнул кнутом: - Н-но, залётныя!
А еврейский квартал Киева находился как раз возле Лядских ворот (в обиходе их порой называли ещё Жидовскими) и включал в себя несколько десятков домов, в том числе и каменную синагогу. Обретались тут беженцы из Германии, где еврейские погромы не были редкостью. На Руси же иудеи занимались торговлей и ростовщичеством. И за пребывание в городе князь взимал с иноверцев очень крупную пошлину, на которую содержал всю свою дружину. Но евреи с готовностью подчинялись, лишь бы жить в спокойствии и достатке. Местные, киевские, купцы и ростовщики, разумеется, много раз пытались извести конкурентов. Жаловались князю - мол, нельзя терпеть на святой Руси эту нечисть, что распяла Христа. Князь их не слушал, почитая выгоду выше богословских размолвок.
В синагоге раввином был некто Лейба Чёрный (по-немецки - Шварц) - тощий дядька с пейсами, крючковатым носом и большой оттопыренной нижней губой. Говорил негромко, вкрадчиво, с характерным акцентом и заметно грассируя. Выступал посредником в связях между князем и еврейской общиной, лично приносил раз в полгода пошлину во дворец. Евпраксию знал со младых ногтей и всегда ей почтительно кланялся, даже когда та была ещё маленькой девочкой.
И теперь, завидев княжну, поклонился, приложив руку к сердцу. Маслено сказал:
- О, какая честь видеть столь значительную особу в наших скромных стенах...
Ксюша перебила его:
- Не трынди, Лейба. Некогда плести словеса. У меня к тебе дело.
- Понимаю, сударыня. Разве ж Лейба кому-то нужен без дела? Такова моя доля на земле: помогать людям в их заботах.
Поборов волнение, гостья произнесла:
- Можешь передать со своими грамотку? Я ведь знаю, что твои зятья посещают Южную Саксонию по торговой части.
- Да, конечно. Как не ездить? Не поедешь - не продашь и не купишь. И в Саксонию, и в Швабию, и в Баварию. А тебе куда?
- В крепость Гарцбург.
Лейба всплеснул руками:
- Господи, Святый Боже, прости нас, помилуй нас и даруй нам искупление!.. Уж не самому ли Генриху ты отважилась бить челом?
Вся пылая от смущения, Евпраксия ответила:
- Да, ему.
Шварц сочувственно покачал головой, отчего его пейсы-кудряшки стали дёргаться и подпрыгивать, как пружинки:
- Ах, наивная, светлая душа! Мало ль он тебя мучил? Мало ль унижал? Так не лучше ли забыть о нём навсегда? - Но потом вздохнул невесело: - Впрочем, понимаю: любовь... Тот, кто любит, до последнего мига надеется... - И процитировал из Торы: - "Прости нас, о Отец наш, ибо мы согрешили; помилуй нас, о Царь наш, ибо мы нарушили Твой завет; ибо Ты прощаешь и милуешь..."
Евпраксия спросила:
- Так поможешь передать или нет?
У еврея лоб собрался в гармошку:
- Разве Лейба смеет отказать госпоже? Разве Лейба смеет выражать своё мнение? Он его имеет, но держит при себе. Муж моей дочки Хавочки отправляется в Чехию и Силезию в первых числах нуля. Ну а там твоё письмо отдадут купцам из Германии. Думаю, что не позже начала аугуста грамота окажется в Гарцбурге.