И не был изумлен Сократ внезапной вестью, вызвавшей смятение в Афинах: что Алкивиад, найдя убежище у знатных покровителей в Спарте, склоняет спартанцев изгнать афинян из Сицилии и двинуться походом в Аттику. И, вняв его призыву стать первыми в Элладе, спартанцы снарядили флот на помощь Сиракузам, а весной, на девятнадцатый год от начала войны, вторглись в Аттику войска спартанского царя Агиса и, опустошив окрестности, закрепились в ста двадцати стадиях от Афин, в Декелее…
И, отставленный от воинского дела по возрасту, вновь с душевной болью узнавал Сократ о новостях, одна тревожнее другой. Почти вся Аттика оказалась в руках врага, непрерывные набеги Агиса истощали страну, военные расходы множились, а доходы падали, к тому же двадцать тысяч рабов-ремесленников бежали к спартанцам; скотина погибла, хлеба были выжжены, конница, не пополняемая свежими лошадьми, погибала от ран и болезней…
И вновь Афины превратились в воинский лагерь, вновь наводнились беженцами; и Сократ, не могущий быть равнодушным к тяготам родного города, пошел в ополченцы, чтобы вместе с другими поочередно нести караулы у брустверов, а ночью - на крепостной стене и в гавани Пирей. Самой же трагичной вестью была весть из Сицилии, где совместные силы спартанцев и сиракузян на реке Ассинаре, красной от крови, разбили войско Никия, самого его казнили, а сорок тысяч пленных продали в рабство.
И горько было наблюдать Сократу, как афиняне, так дружно проголосовавшие за Сицилийский поход, теперь, горюя о гибели близких и каждую минуту ожидая нападения сиракузян на Пирей, с бранью обрушились на ораторов, заклинателей, прорицателей, всех кто, вторя доводам Алкивиада, внушал им надежду на успех в Сицилии.
И вновь в волнение пришла Эллада, и, видя, что подорвано могущество Афин, города-союзники то там, то здесь перебегали на сторону спартанцев, а несоюзные дерзали выступать против царицы морей самостийно…
И в эту пору выпало на долю Сократа отцовское несчастье, ибо от болезни неизвестной умер в одночасье единственный сын его, Лампрокл, справлявший службу в гавани Пирей; и пролила над ним материнские слезы Ксантиппа, Сократ же, с молчаливым мужеством снеся и это горе, снова погружался разумом в себя: "Всякий человек, родившись, обречен. Но отчего же жизнь одного уносят боги смолоду, а другому продляют ее до глубокой старости? Отчего иного не берет ни мор, ни меч, ни морская пучина, а какой-нибудь насморк сводит в могилу? И отвечающих на это односложно: "Случайность", спросить хочу: "А что же есть "случайность"? А может, это не случайность, а рок, божественное предписание судьбы жить столько, а не столько, родиться тем, а не другим?" И, размышляя, отвечал себе: "Не знаю… Нет, и этого не знает разум мой"". А погодя еще одно событие подбросило Сократу пищу для ума - олигархический переворот в Афинах…
Уже давно ходили слухи о подпольных гетериях, объединивших юных сыновей аристократов, да только им никто не придавал значения. Заговорщики же из гетерий, укрепившись, начали с того, что тайно убили самого влиятельного из народных вождей, Андрокла, а за ним и несколько других, и, совершивши это злодеяние, пришли они в народное собрание и предложили, чтобы в государственных делах участвовали не все, как было раньше, а не больше пяти тысяч граждан, полезных государству личным дарованием или своим имуществом.
И поскольку народ, запуганный тайными убийствами, оказавшись без вождей, хранил молчание, а выступали лишь единомышленники заговорщиков, предложение прошло; и хотя народное собрание и Совет Пятисот созывались теперь как обычно, заправилами там были заговорщики, ибо страх оказаться жертвой заговора был настолько силен, что афиняне не только не осмеливались выступить против, но отказались даже от намерений разыскать убийц своих вождей.
К той-то поре и вернулся в город главный вдохновитель молодежи из гетерий, Писандр, тот самый, кто, будучи отправлен послом на Самос, служивший главной военной базой афинян, присоединился там к олигархическому мятежу, возникшему в афинском флоте, а затем, возвращаясь домой, свергнул демократию во всех попутных городах-союзниках.
И, созвав народное собрание, Писандр и три других вдохновителя переворота, первейший из ораторов Антифонт, самозваный ученик Сократа Критий и ученик софиста Продика, аристократ Ферамен, понудили народ угрозами расправы над теми, кто проголосует против, избрать четыреста граждан с неограниченными полномочиями, созыв же остальных пяти тысяч узаконить как необязательный и лишь по усмотрению "Четырехсот".
И пользуясь тем, что большинство сограждан несет караульную службу в городе, ибо Агис с войсками все еще стоял поблизости, в Декелее, "Четыреста" в сопровождении ста двадцати членов гетерий проникли в здание Совета, каждый с кинжалом под плащом, и, выдав заседавшим там советникам "Пятисот" причитающееся жалованье, велели им убраться; и Совет безропотно покинул здание. Хранил молчание и остальной народ, напутанный переворотом.
И, выбрав из своей среды по жребию пританов-председателей, совершили заговорщики положенное в этих случаях молебствие и жертвоприношение богам. Так было свергнуто столетнее народовластие в Афинах…
И снова стал Сократ свидетелем жестокости, разгул которой наблюдал в Керкире, ибо, опасаясь мести демократов, начали "Четыреста" расправу над противниками и одних казнили тайно, других гноили в тюрьмах, третьих изгнали из города.
Не пощадили олигархи даже славного софиста Протагора - Мудрость, доживавшего свой век в Афинах, и обвинив его в развращении народа богопротивной болтовней, притащили старца в суд и, найдя в его сочинениях "О богах" важное признание в безбожии: "О богах я не могу знать, есть ли они, нет ли их, потому что слишком многое препятствует такому знанию, - к вопрос томен, и людская жизнь коротка", - по требованию одного из "Четырехсот", Пифодора, выгнали из города; и даже давний почитатель софистов, Критий, не желая пятнать себя в глазах "Четырехсот" участием к главе софистики, не поднял голоса в защиту мудреца.
Сократ же с Критоном, услышав о судилище, пришли просить за Протагора к Ферамену, которого знали как человека честного и рассудительною, но Ферамен, и без того вызвавший недовольство "Четырехсот" своими протестами против казней, бессилен оказался помешать расправе. И правители, изгнав Протагора, свитки его сочинений, отобранные у всех, кто имел, сожгли на агоре всенародно…
…Но Сократ, будучи не очень-то возвышенного представления о народе, не умалял и достоинств его - свободолюбия и доблести в борьбе с врагами - и потому предчувствовал недолговечность олигархии. И вещим оказалось предчувствие, ибо едва разнесся слух о том, что "Четыреста" замышляют тайный сговор с Агисом и что Алкивиад, воевавший у союзника пелопоннесцев Тиссаферна, а нынче удостоенный (за свои посулы сманить на сторону Афин Тиссаферна) избрания стратегом афинского флота на Самосе, потребовал именем моряков свержения олигархии и восстановления народовластия, угрожая при этом блокадой Пирея, как афиняне начали роптать и, собравшись на сходки, стали поносить правителей, требуя демократии.
И, видя возмущение народа, а также опасаясь нападения на гавань кораблей Алкивиада, подняли голос за восстановление правительства "Пяти тысяч" наиболее разумные из олигархов, стратег Аристократ, Ферамен и другие, занимавшие высокие посты в правительстве "Четырехсот".
Тогда особо ярые противники народовластия, Фриних, бывший на Самосе стратегом и замененный Алкивиадом, стратег Аристарх, Нисандр, Антифонт и, конечно же, Критий, вступив в переговоры со Спартой о мире на любых приемлемых условиях, приказали срочно укрепить плотину близ Пирея.
И проведав, что в возводимом укреплении предусмотрены тайные лазейки для врага, стратеги Аристократ и Ферамен, примкнув к народу, открыли тайные намеренья "Четырехсот", и афиняне с кличем "Всякий желающий правительства "Пяти тысяч" вместо "Четырехсот" пусть идет разрушать укрепления олигархов!" кинулись их разрушать, после чего, взявшись за оружие, собрались на Пниксе и, отстранив от власти "Четырехсот", передали управление государством пяти тысячам граждан, способным добыть себе тяжелое вооружение. Главари же олигархов при первых признаках восстания бежали в Декелею, к Агису, все, кроме раскаявшегося Крития. Аристократа же и Ферамена, признавая их заслуги в свержении олигархии, народ оставил стратегами.
Тогда-то, как только кончилась четырехмесячная смута в Афинах, отправился к Сократу лысоголовый Ферамен, смахивающий обличьем на Перикла, и, найдя философа сидящим с друзьями в тени базарного портика, спросил:
- Что бы ты сказал, Сократ, если бы тебя избрали в Совет на какую-либо государственную должность? Ведь многие афиняне тебя почитают, и, будучи их избранником, ты бы мог, мне кажется, способствовать общему благу…
Сократ же сказал, улыбнувшись: