Но уповал Сократ на благой исход этой выходки, ибо видел: еще больше, чем его беспутство множило ему врагов, множили ему друзей его щедроты и гимнастическая доблесть; ведь Алкивиад, любя свое тело не меньше самого себя, не только услаждал его негой и роскошью, но и постоянно укреплял его борьбой и упражнениями в палестре. Женщины превозносили его за мужественную красоту, а однажды даже самые суровые из афинянок признали его первенство среди мужей: это было в день, когда жена Алкивиада, Гиппорета, доведенная до отчаяния изменами его, подала на развод, а он, явившись в суд, выхватил у судей из-под носа Гиппорету и, вскинув ее на руки, плачущую и брыкающуюся, понес ее через весь город домой, осыпая поцелуями ее лицо и шею. И разнеслась среди сограждан весть: "Алкивиад опять отличился: похитил собственную жену!" - и за этот поступок простили ему все его беспутства.
И снова изумил Алкивиад сограждан, когда вернулся из Немеи с конных состязаний на семи снаряженных им самим колесницах, увенчанный сразу тремя наградами, первой, второй и четвертой.
И, видя в этой буйной натуре столько же доблестного, сколь и порочного, вспоминал Сократ слова афинского стратега Архестрата, сказанные как-то в Собрании: "Двух Алкивиадов афиняне бы не вынесли". И, желая говорить с учеником своим, пришел Сократ к нему домой, и введенный рабом-эфиопом в перистиль, окруженный дорической колоннадой, присел на мраморные ступени. Когда же, вынырнув из-за колонн, явился перед ним Алкивиад в роскошной хламиде, спросил его Сократ вместо приветствия:
- Как чувствует себя Алкивиад, миновавший распутье?..
Алкивиад же, слегка хмельной перед вечерней трапезой, сказал, усаживаясь рядом:
- На избранном пути Алкивиада озадачивает новое распутье…
Тут, неслышно появившись, подал им чаши с вином раб и так же неслышно исчез.
И, отпив лесбосского вина, спросил Сократ, вглядываясь в ястребиные глаза Алкивиада и смуглое его лицо, красиво окаймленное черной сирийской бородкой:
- И в чем же оно, твое новое распутье?
И Алкивиад, готовивший поход на остров Мелос и замышлявший другой - в богатую Эгесту, сказал, с улыбкой отхлебнув из серебряной чаши:
- Сделать ли мне добро Афинам за счет мелосцев или же за счет эгестян…
Сократ же, опорожнив чашу, сказал:
- А я-то думал, ты совсем перед другим распутьем - страстей и разума…
- Э, нет, учитель! Здесь выбор сделан. Клянусь богами, нет выше счастья, чем наслаждения, которые питают наши страсти!.. Еще вина, Сократ?..
И Сократ сказал:
- А не кажется ли тебе, дорогой Алкивиад, что властвовать над своими страстями - высшее счастье? - И с этими словами отставил чашу в сторону. - Благодарю, больше мне не позволяет разум…
Алкивиад же сказал:
- Жить по-спартански в Афинах - такое под силу лишь Сократу… и немногим друзьям его.
- И ты не сожалеешь, что нет среди них тебя?
И, рассмеявшись, сказал Алкивиад:
- Как видно, боги не даровали мне воздержанности, Сократ! - И, приняв новую чашу с вином, медленно, с наслаждением, осушил ее.
Сократ же сказал:
- А почему бы тебе не поупражняться в воздержании?
- Каким образом, Сократ?
- Попробуй сделать так. Явившись из палестры изнуренным от борьбы и голодным, как сотня волков, подойди к столу с роскошными яствами, а затем, отдав всю эту роскошь на съедение рабам, удовлетвори свою голодную страсть обычной незатейливой едой, вроде жареной рыбы с лепешками…
И, не дослушав Сократа, разразился хохотом Алкивиад. Сократ же, с сожалением подумав: "Этому уж, видно, не вернуться на путь добродетели", - поднялся и, кивнув хозяину, направился к выходу. Но Алкивиад остановил его:
- Постой, учитель. Я хочу отблагодарить тебя: ведь ты немало способствовал моим ораторским успехам. - И, достав из-под хламиды свиток, протянул его Сократу. - Здесь дарственная на все принадлежащие мне земли в Гуди. Можешь там выстроить дом…
Сократ же, отстраняя свиток, сказал с усмешкой:
- Если бы мне нужны были сандалии, а ты предложил бы для них целую бычачью шкуру, разве не смешон был бы я с таким подарком? - И пошел, сказав на прощанье: - Подумай вот над чем, Алкивиад: что разумнее, жить, властвуя над своими страстями или потворствуя и покоряясь им? Прощай!..
И тем же летом, на семнадцатый год от начала Пелопоннесской войны, когда отправился Алкивиад с флотилией на остров Мелос, пришла в Афины весть, ужаснувшая Сократа, ибо. покорив этот древнейший город, устроил там Алкивиад кровавую резню, мужчин до одного перебил, а женщин и детей продал в рабство.
И сердцем отшатнулся от него Сократ; лишь дивился он афинянам: потакая честолюбию Алкивиада, жаждущего хотя бы даже ценой опасностей для родины стяжать себе славу, они опять его избрали стратегом-военачальником, замысливая новый военный поход - на Сиракузы.
Как ни убеждал сограждан миролюбец Никий, что нападение на Сиракузы, случись сиракузянам прибегнуть к помощи спартанцев, может обернуться для Афин большой войной, афиняне его не послушались: большинство вняло доводам Алкивиада, что-де, напротив, завоевание Сицилии лишь укрепит афинское могущество, и сто тридцать снаряженных триер двинулись на Сиракузы, ведомые Алкивиадом, Ламахом и, против собственной воли, Никием. И в час, когда, завороженные посулами Алкивиада несметных трофейных богатств Афинам, устремились толпы горожан в Пирей на проводы армады, сказал им вслед Сократ, обращаясь к друзьям: "Поистине достойно удивления, что глупая надежда на блага в этом явно безнадежном деле ослепляет такое множество людей".
…И был еще один, в судьбе кого Сократ пытался разгадать природу человеческого зла, - драматический поэт и ритор Критий.
Так же, как Алкивиад, был мучим самозваный ученик Сократа жаждой власти, он, сдержанный нравом, в действиях не спешил, а, выступая в судах и народных собраниях, продолжал укреплять сбою славу оратора.
Теперь же, с отплытием флота в Сицилию, представился Критию случай смести с дороги главного из домогавшихся высшей власти соперников - Алкивиада. И, будучи с ним в родстве, обвинил его Критий устами сообщников своих и к тому же задним числом в кощунстве над священными гермами.
Ночное надругательство над божествами - у всех были отбиты носы, подбородки и уши - кто-то совершил во время снаряжения сицилийской экспедиции, но только теперь, как заявили сообщники Крития, нашлись свидетели кощунства и показали на Алкивиада и его друзей. И, дабы действовать наверняка, решился Критий, выудив из забвения давнюю проделку Алкивиада, всенародно обвинить его в другом тягчайшем преступлении - как давнего осквернителя мистерий.
И, спешно снарядив государственный корабль "Саламинию", отправился к Катану, где расположился лагерь афинян, с наказом посланным: не беря Алкивиада под стражу (из боязни возмущения в войсках), доставить его для защиты перед афинским судом. Когда же Алкивиад и приближенные - друзья его, плывущие на собственной триере в сопровождении "Саламинии", зашли в непогоду в италийский город Фурию, то, предвидя их ждавшую в Афинах смерть, бежали с корабля и, пользуясь ночным временем, скрылись. И, узнав об этом, противники Алкивиада добились своего: афиняне приговорили беглецов заочно к смертной казни…
И, видя в том судилище торжествование зла, ибо не столько доводами истины, как клеветой и лжесвидетельством обвиняем был Алкивиад с друзьями, что это клевета понудила доверчивый народ приговорить вчерашнего любимца к смерти, что ораторское красноречие того же Крития, расположившего к себе сограждан славословием афинской демократии и тут же возбудившего в нем ненависть к Алкивиаду, угрожавшему Афинам тиранией, что это лишь туман, скрывавший черную корысть алчущего власти, все это видя, спрашивал Сократ в бесчисленных беседах: "Так что оно такое, зло? Отчего рождается в разумном человеке?" И прежний довод "зло - это невежество" к таким, как Критий, как будто бы не подходил, ибо был он человеком знающим. "Отчего же, - продолжал пытать Сократ вопросами друзей и самого себя, - отчего одни, будучи невежественными, выказывают добродетель, а другие, самые, казалось бы, разумные, - злонравие? Отчего в одном из малолетних братьев растет источник зла, в другом же источник добра? Не вправе ли мы утверждать тогда, что это заброшенные в человека волею богов в тех или иных пропорциях злые и добрые семена разум одних отравляют злонравием, а разум других смягчают добронравием? Недаром же в народе говорят: "Ум злой" и "Ум добрый". А не чаще ли бывает так, что один и тот же человек при разных поворотах жизни выказывает то озлобленность, то доброту? Выходит, в нем противоборствуют оба ума, злой и добрый? Так кто же управляет этим состязанием?" И чем больше размышлял Сократ об этом, тем чаще говорил себе: "Не знаю… Не знаю… Познать эту загадку мой разум бессилен". И обращал свой мысленный взгляд к Алкивиаду, предчувствуя, что этот пленник собственных страстей, отвергнутый отечеством изгнанник, способен в гневе на любое безрассудство.