- Георгием.
Отец Трифон посмотрел на икону, где Георгий Победоносец убивал злого аспида копьём, и согласился:
- Ладное имя.
Монахи переглянулись, и Трифон понял, что каждый из них подумал об одном. Великий князь Дмитрия Шемяку вспомнил, змей он для князя. Младшего сына он видит таким же храбрым и смелым, чтобы мог всякую гадину на копьё поднять.
Мария, счастливая и успокоенная, лежала на кровати и, едва окрепнув от боли, попросила:
- Сына дайте мне подержать. Какой он?
Покои князя отец Трифон покидал, расправив плечи - словно не было на них тяжести, которую он взвалил на себя, сняв с Василия проклятье грамот. Может, это Господь вмешался и освободил его от груза за богоугодное дело. Остановился Трифон, вдохнул вольного воздуха (а хорошо!) и пошёл дальше.
Чернец выбрал место посуше, присел на потемневшую от времени высохшую корягу, которая, подобно диковинному чудовищу, раскинула свои длинные коренья-пальцы и, крепко вцепившись в землю, успокоилась. Хлеб и соль - вот и вся еда. "Водицы бы, - подумал монах. - Идти до неё далеко! Ладно, ничего, в дороге напьюсь".
Монах ел неторопливо, тщательно пережёвывая сухой хлеб, ломал ломоть на маленькие кусочки и отправлял в рот. Благодать. Вот и просидел бы так полжизни, да идти нужно, игумен велел.
В полверсте раскинулось большое село. Монах увидел девок в ярких сарафанах, разодетых словно на Пасху, рядом, собравшись в стайки, стояли парни и молодыми петушками хорохорились перед девушками. Видать, отроки готовились к вечеру. До монаха доносились шутки парней и весёлый смех девок. А едва стемнеет, молодёжь, прячась от пристального родительского глаза, уйдёт далеко за село в поле. Разведут костры, запоют песни.
Монах отломил ещё кусок, подержал его на ладони и бросил в траву: сам поел, пускай и Божья тварь отведает.
Коряга под его телом шелохнулась, будто тяжко стало лешему держать на себе человека. Монах бережно завернул остатки трапезы в узелок и положил на дно котомки.
Сороки уже заприметили брошенный кусок и осторожно, с любопытством наблюдали за монахом, ожидая, когда наконец тот уйдёт своей дорогой. Но вдруг они дружно снялись и разлетелись по сторонам, а скоро из леса показался отряд всадников.
Доспехи на всадниках были крепкими, да и потяжелее, чем у русских; сытые кони покрыты чепраками, вышитыми красными крестами. "Ливонцы, видать, - удивился монах. - Только откуда они здесь? - Но, разглядев поднятые впереди хоругви, успокоился. - Видать, дружина Василия Ярославича. Как великий князь в полон к Шемяке попал, так он сразу в Литву ушёл, а теперь, видать, в родную отчину возвращается. Только ведь просто так Дмитрий Юрьевич его не пропустит. Опять кровушке литься".
Монах поднялся и, пряча под низким клобуком глаза, стал всматриваться в молодые лица. "И ливонцев среди них немало. Подмогу взял Василий Ярославич супротив великого московского князя. Эх, бедняги, лежать вам на чужбине. Навалят на ваши потухшие очи землицы, а тело сожрут черви".
Дружина была большая. Она уже протянулась на добрых три версты, а конца ещё не видать. Копейщики и лучники шли вперемежку, на ходу перебрасываясь шутками. Видно было, что дружинники не торопятся, как не спешат люди, привыкшие к дальней дороге.
В парадных доспехах на сером жеребце впереди ехал воевода. Монах узнал Прошку - боярина Василия Васильевича. И он здесь! Кольчуга на боярине богатая: подол выложен длинными пластинами, а поверх брони зерцала, которые сверкали особенно ярко, заставляя монаха жмуриться.
- Эй, отец, пожелай нам победы и скорого возвращения! - крикнул Прошка, поигрывая саблей.
- Куда вы едете, добрые люди? - полюбопытствовал смиренно монах.
- Василия Васильевича едем из полона выручать.
- Как так?! - подивился монах. - Ведь Василий Васильевич уже месяц как на свободе! Шемяка к нему в Углич ездил, прощения у него просил, а потом Вологду в кормление отдал.
- Откуда ты это знаешь? Кто тебе сказал? - остановил Прошка коня.
- Он сам и сказал, - отвечал монах, - когда в нашем монастыре был на Белозерье. Братию он приезжал накормить.
- Вот как! - всё более дивился Прошка. - Стало быть, его в Угличе нет?
- Как же это вы пошли воевать, не зная кого? - в свою очередь удивился монах.
- Не было нас на Руси, а до Ливонии и благие вести не сразу доходят. Что ты знаешь ещё, старец?
- Всё, кажись. - И, подумав, добавил: - Бояре к нему со всей Руси съезжаются... А ещё жёнка его, великая княгиня Мария, у нас в монастыре рожала, так игумен повитухой был. Вот ведь как оно бывает... Василий тогда совсем растерялся, слепой ведь! А баб не доищешься.
- Как же она родила? Неужто монахи посмели её тела коснуться?
- Куда же денешься? Трифон сначала очистительную молитву прочитал, а потом и бабы посмел коснуться. Так и принял чадо на руки. Он же и крёстным отцом стал. Но только князь в монастыре не задержался, сразу в Тверь уехал, к великому князю Борису Александровичу, помощи просить против Дмитрия Юрьевича.
- Ведь не ладил же он с тверским князем?
- Не ладил, - согласился монах, - только Борис Александрович протянутую руку не отстранил, пожелал свою дочь видеть обручённой со старшим сыном Василия, тогда, говорит, и дружиной тебе помогу.
- А Василий что?
- Василий говорит, бери младшего, Юрия. А тверской князь не хочет: ты, говорит, дочь мою со старшим обручить должен, только тогда и поладим. А без моей помощи Дмитрия не одолеешь.
-А где сейчас Василий?
- В Твери, где же ему ещё быть?
- Спасибо тебе, монах. Гонцов в Тверь слать надо. Ну теперь Шемяке не устоять!
- Это тебе спасибо, - отозвался чернец. - За правое дело стоите.
- Боярин Прохор Иванович, - подскочил к Прошке разудалый рында. - Татары в двух вёрстах показались! Мы на сопку поднялись, а они клиньями по полю идут. Боярин, что делать?
- Татар-то много?
- Тьма! В нашу сторону идут!
- И неймётся им! - буркнул Прохор Иванович, чувствуя, как забурлила кровь перед сражением. - Чёрт бы их побрал. Веди! Где увидел? - И, поддав коню шпорами, поторопил рынду.
Монах ещё стоял на дороге. Ратники всё так же безмятежно следовали вперёд, не подозревая о близившейся беде. Кто-то из них высоким сильным голосом затянул песню, а затем, подхваченная многократно, она полетела над лесом. Оттуда, бренча саблями, показался пеший отряд воинов. Некоторое время чёрную рясу монаха можно было рассмотреть среди красных рубах отроков, потом пропала и она.
Прошка Пришелец приставил ладонь ко лбу, словно дозорный, пытаясь разглядеть татарские знамёна. Далеко. Не видать! Однако татары вели себя странно: не скрывались по лощинам и оврагам, чтобы не быть обнаруженными раньше времени, а шли полем, высоко в небо подняв бунчуки. Думали, видно, что прятаться им не от кого, а Василия Ярославича они не боялись совсем.
Но вот первые всадники, шедшие в голове колонны, замедлили ход, потом остановились вовсе, заприметив на косогоре русский дозор.
- Татары-то, никак, казанские! - удивился Прохор Иванович. - Насмотрелся я на них, в плену сидя. Видишь, на знамёнах дракон?
- Вижу, государь.
- Только они его и малюют. Однако как же они прошли через Нижний Новгород? Там дозор наш сильный стоит.
Татары не спешили уходить, сбились в круг, и до Прошки доносились отдельные слова.
- Ругают кого-то, только не похоже, что нас. Постой! Смотри, вон тот, в шапке лисьей, что с хвостом! - ткнул пальцем Прошка. - Да это, никак, чадо Улу-Мухаммеда? В Казани я с ним сошёлся, на гуслях учил его играть. Стало быть, это ханичи казанские к нам пожаловали! - заволновался вдруг Прошка. - Язви их! Уши им драть надо было бы, а не на гуслях учить играть, тогда и не встретились бы.
- Пустили мы нехристей на нашу землю, а теперь и не спровадить!
Подошла дружина Василия Ярославича, растянулась по всей сопке и застыла, ожидая указа.
- Боярин, - ткнул отрок Прошку в бок. - Никак, татарин к нам спешит?
Действительно, от группы татар отделился один всадник, тот самый, в рыжей шапке, и, размахивая копьём, к которому было привязано белое полотнище, поскакал к русским. Низкая лошадка весело перебирала короткими ногами и уверенно взбиралась на холм.
- Урус! Урус хорошо! - орал татарин, размахивая копьём, и полотнище яростно моталось на ветру.
Татарин был без оружия, и пустой колчан стучал о бедро всадника. Он ехал уверенно, словно заранее знал - не опрокинет на землю метко пущенная стрела. Только молодость так безрассудна, доверчиво полагая, что впереди у неё целая вечность. И дружинники догадались: всадник не из простых, кафтан его перетягивал пояс, вышитый серебряными нитями, золотую брошь украшали рубины. А держался он так, как не сумел бы сделать этого простой воин, - спина прямая, величавый поворот головы, словно ему уже подчиняются те, кто терпеливо дожидался его на холме. И в этой безумной выходке, которая сродни разве ребячьей забаве, чувствовалась сила и уверенность, что его минует даже смерть. Так мог поступать только хозяин, и эта удалая выходка татарина заворожила всю дружину.
А когда татарин подъехал ещё ближе, Прошка Пришелец понял, что не ошибся - это был Касим, младший сын Улу-Мухаммеда. Ханич унаследовал от отца настоящее лицо степняка - такие же острые скулы, вызывающий взгляд. От старших братьев он отличался светлыми волосами, которые неровными прядями выбивались из-под шапки, делая его по-ребячьи бесшабашным.