- Дуй, Фомич, в Поместный приказ. Пусть заново царево повеленье переписывают. И чтоб по всем городам!
У Фомича глаза на лоб.
- Да они один столбец всем миром день и ночь писали. А тут сотни уездов. Сколь бумаги надо извести! Недель пять перьями проскрипят.
- Одну неделю! Так и накажи дьяку, иначе царь ему голову оторвет. Да пусть только самую суть поищут, само предписание, как земляное яблоко выращивать. И чтоб не боле десяти клубней на уезд. А коль дьяк заартачится, я ему сам башку саблей смахну… А теперь, о Господи, мне надо в Стрелецкий приказ тащиться.
В третий раз плюнул на мешок.
Наконец, когда все было подготовлено, к Шереметеву напросился Акинфий Грачев. Борис Петрович, с удовольствием глянув на могучего волонтера, довольно высказал:
- Григорий Сипаткин о тебе докладывал. Исправно службу цареву нес. В кого ж ты такой детина уродился?
- Отец сказывал, в деда. В сажень-де вымахал. Лом на шее в колесо гнул.
- И ты сможешь?
- Дело нехитрое.
- Пожалуй, не врешь… Царя будешь ждать, аль пока государь на Русь возвращается, на меня послужишь?
- На тебя, князь, я служить не волен. Порядную грамоту писать не стану.
- Дело говоришь, Акишка. Ныне ты лишь одному царю подвластен. Однако послужи мне без порядной записи. Не хочешь в своем селе побывать?
- Не худо бы глянуть на матушку.
- Добро, коль матушку не забываешь. Навести, а заодно посадишь на своем огороде десять картофелин. Глядишь, и указ царя выполнишь.
- Да меня приказчик наш, Митрий Головкин, взашей из села вытурит. Он и так на меня кнутом замахивался.
- Кишка тонка у твово Митьки. Такую грамотку ему отпишу, что шапку перед тобой ломать будет. А царю я о тебе доложу. В беглых не будешь числиться. Поезжай с Богом, волонтер!
* * *
Глянул Акинфий на свою избу - и сердце зашлось от боли. Стоит, бедная, крытая жухлой соломой, с заколоченными оконцами - и ждет своего хозяина. И вся заросла чертополохом.
Старый сосед выглянул из оконца, выбрел на крыльцо и, опираясь на клюку, засеменил тощими больными ногами к волонтеру.
- Никак, ты, Акинфий?
- Я, дед Игоня. Жив, старина?
- А чо мне штанется? - зашамкал беззубым ртом дед. - Мне Гошподь, никак, што лет отвел, хе-хе.
- Семья где?
- Так, ить, Егорий приспел. Вше на баршкой пашне.
Старичок оперся всем телом на клюку и вылупился на Акинфия белесыми выцветшими глазами.
- А ты чего в шело приташилшя?
- Дело есть, дед. Принеси-ка мне топор.
- Погодь чуток.
Акинфий оторвал от оконец доски, зашел в избу, положил холщовую котому на лавку и, перекрестившись на закоптелый образ Николая Чудотворца, перед коим давно уже загасла неугасимая лампадка, тепло изронил:
- Здравствуй, изба.
Затем долго сидел на конике, опустив тяжелые руки на колени. Печалью исходило сердце. Казалось, совсем недавно изба была наполнена голосами родных людей, а ныне даже сверчка за опечьем не слыхать.
Повздыхал, погоревал, подумал о матери: как ей у сестры в Белогостицах живется? Сама-то Пестимея добрая, а вот муженек ее с норовом. Упрямый, своевольный, бывает, жену свою ни за что, ни про что за волосы таскает. Надо вечор наведаться к матери.
Глянул на котомку, вздохнул. Пора идти в огород сажать земляные яблоки. Строжайший наказ Шереметева! И что за овощ такой загадочный? Веками Русь жила и никогда не слышала о какой-то картошке. Сеяла рожь, овес, гречу, просо, ячмень, чеснок, лук, морковь, капусту, горох, репу… Все то, что крайне было необходимо крестьянину; чем жили, кормились, за счет чего поднимались и вырастали. И вдруг закопай в землю какое-то чудо-юдо, и через тридцать-сорок дней жди, когда оно поспеет и вместо одного клубня в земле уродится (как в сказке!) от пяти до десяти картофелин. Ничего подобного ни с одним овощем на Руси не бывало. И чего это иноземцы придумали? Но самая напасть в том, что сей клубень надо посадить не где-нибудь, а на месте все той же ржи или капусты, "дабы росло привольно, на лучших посевных землях". Это уж ни в какие ворота: любой мужик взбунтуется. И все ж задание боярина Шереметева надо принять к исполнению, на то слово давал.
Нашел Акинфий в закуте заплатанную холщовую рубаху, видавшие виды портки и заношенные до предела онучи; берестяные же лапти с оборами почему-то оказались на полатях. Облачился, подпоясал рубаху пеньковой веревкой, взял с лавки котомку, прихватил во дворе заступ и пошел в огород. Постоял чуток, а затем направился к гряде, на которой когда-то выращивали репу. Может, самое место здесь картошку посадить, ибо она чем-то похожа на любимый крестьянский овощ, правда, без хвостика. Вырастет с голову, такая же белая и вкусная, тогда ей цены не будет. Но допрежь надо грядку вскопать.
Обычно сельские вести стрелой летят. Не успел Акинфий и заступом шаркнуть, как приказчик Митрий Головкин с тремя холопами нагрянул. Узколобый, горбоносый, черная борода с проседью; глаза насмешливые, малиновый кафтан нараспашку.
- Быстро же тебя, Акишка, с царевой службы турнули. Где уж такому обалдую подле государя ходить?
- Кланяйся! - закричали холопы.
Акинфий выпрямил спину, но лишь слегка головой мотнул.
- Нет, ты глянь на эту рвань лапотную, - взбеленился Головкин. - В ноги пади, Акишка!
- Шел бы ты отсюда, приказчик, - хмуро произнес Акинфий.
- Что-о-о? - и вовсе закипел Головкин. - Ах ты, голь перекатная!
Тугая ременная плетка прошлась по спине бывшего страдника. Головкин замахнулся в другой раз, но Акинфий выхватил из его рук плеть, переломил кнутовище надвое и бросил его в бурьян.
У приказчика и холопов от такого дерзкого поступка лица вытянулись по седьмую пуговицу.
- Взять его! Связать! - заорал Головкин.
Акинфий поднял заступ. Холопы заробели: этот медведь и ухайдакать может.
- Бунт! Филька! Беги за ружьем. Кишки выпущу. Проворь!
- Охолонь, приказчик. Пройдем в избу, грамотку тебе покажу.
- Это какую еще грамотку? - зло и хрипло переспросил Головкин. - Ты чего мне дурь вякаешь?
Акинфий молча вернулся в избу, а затем сунул под нос Головкину грамоту князя Шереметева. Тот развернул небольшой по длине свиток, и чем больше он в него углублялся, тем ошарашенней становилось его лицо. Вот так грамотка! Князю Борису Петровичу Шереметеву поручено самим царем наиважнейшее дело, а его подручникам, в том числе и волонтеру государевой роты Акинфию Грачеву, помех не чинить, будь то князь, боярин, воевода или лицо из детей боярских, всячески способствовать его особо важной для царства Российского работе, а кто помеху учинит, тому быть в царской опале как государеву преступнику.
У Митрия Головкина нижняя губа затряслась. Вот тебе и Акишка Грачев! И за какие такие заслуги наделен такой страховидной грамотой?
- Ты это… Акинфий, какое-такое важное государево дело должон свершить?
Голос Головкина стал примирительным.
Акинфий высыпал из котомки десять клубней.
- Что эко-то?
- Заморский овощ. Картофель. Посажу вместо репы. Каждый плод должен дать до десятка новых клубней. Ближе к осени соберу бадью. Более крупные плоды пущу на еду, а что помельче, опять посажу вместо репы. Так и буду множить, покуда не займу сей картошкой часть огорода. Тут и ячменя, и гречи поубавлю, а коль дело пойдет, то и вместо ржи посею. Рожь-то в худые годы и вовсе родит сам-один, кот наплакал.
Холопы, выслушав Акишку, рты разинули, а Митрий Головкин, забыв о грозной грамоте, покрутил по виску узловатым пальцем.
- Да ты что, милок, умом тронулся? Где это видано, чтобы замест репы и хлеба заморскую дрянь в землю совали?! Да то пагуба всему государству Московскому! Хочешь, чтоб весь народ вымер? Да твоя куртошка - вторая черная смерть! Не вздумай землю мордовать! Не позволю!
Спокойно выслушав Головкина, Акинфий собрал клубни в котомку и невозмутимо молвил:
- Выходит, не позволишь Митрий Фомич? Ты - приказчик, а посему тебе видней, а мне к князю Шереметеву в Тайную канцелярию ехать. Будь здоров! Пойду в волонтерский мундир облачусь.
- Погодь, погодь, Акинфий, - опамятовался Головкин, вприпрыжку догоняя высоченного, спорого на ногу Акинфия. - Дело-то необычное, вот и полезли в башку всякие дурные мысли… Ты, это, Акинфий, сажай свою заморскую замухрень. Царю-то батюшке видней. Мы-то, пустоголовые, всё по старинушке разумеем, а ко всяким новинам как черт ладана чураемся. Управляй свое дело, Акинфий. Помех чинить не буду, а коль в чем нужда приспичит, завсегда помогу.