- Я не доверяю этой твоей… девочке. Сядь, выслушай спокойно. Неужели ты не понимаешь, - Андрей Любомирович развернулся вместе со стулом, - что Балий использует жену? Она бывает не только у нас. У ее близких обширные знакомства среди интеллигенции…
- Чушь, - перебила Вероника Станиславовна. - Тебе прекрасно известно, что Юлия живет в клетке. Назвать ее золотой - язык не поворачивается. Мне искренне жаль ее. Она в кино без его разрешения сходить не может. Сидит взаперти, как деревенская старуха. И отпускают ее только к родителям.
- Шла бы на службу. Работают же жены наркомов.
- Да что с тобой творится! Откуда эта злость, Андрюша?..
- А откуда Рубчинская узнала о Хорунжем? От Настены? Да кто в это поверит!.. - Он понизил голос до драматического шепота.
- При чем туг Настена? - удивленно проговорила Вероника Станиславовна, осторожно касаясь его плеча. - Юля в дружбе с Лесей, его падчерицей. И если бы она знала, мне бы первой сказала…
- Первой… Не трогай меня, Вероника!
- Ну, совсем расклеился. Успокойся, Андрей, возьми себя в руки! - Вероника Станиславовна нахмурилась. - Погоди… Я, кажется, понимаю… Господи, да ведь ты все на свете перепутал! Юлия говорила о совершенно другом человеке - нашем здешнем соседе…
- Что за сосед?
- Бушмак.
- Этот пьяница?
- Очнись! Какой пьяница? Ты же сам каждый день видел его с балкона - дома-то почти напротив!
- Так это Зюк? Черт!.. - Андрей Любомирович ошеломленно заморгал. - Он ведь, кажется, не голодал, Настена что ни день туда носила… Книги брал… Вот так номер! Он же моложе меня…
Юзик Бушмак, по-местному Зюк, жил бобылем в полуразвалившейся хате на том же краю поселка, где стояла бывшая усадьба Рубчинских. Это соседство стало предметом торга, когда Андрей Любомирович обсуждал с адвокатом условия покупки. Покосившаяся серая развалюха с мутными стеклами, щербатым порогом со следами топора и постоянно распахнутой настежь дощатой дверью портила красоту холмов и речной излучины, так славно вписывавшейся в оконный проем его будущего кабинета.
"Да что вы такое говорите! А кто, по-вашему, присмотрит за домом, когда вы зимой переберетесь в город?" - возмутился адвокат и повел Филиппенко знакомиться с Зюком. Тогда запомнились только пронзительно синие глаза, бритое желтое лицо с ввалившимися щеками и растерянная улыбка, когда они обменялись рукопожатиями. Зюк оказался предельно скуп на слова и довольно чисто, хоть и бедно, одет.
"Кто он такой, - поинтересовался Андрей Любомирович, когда они с Рубчинским вернулись на дачу, - и почему там все так запущено? Ведь вроде не больной, не немощный?" "Душа-двойник, - последовал загадочный ответ, - а такой душе все едино. Да вы не думайте, Бушмак - неплохой человек. Ему чужого не надо". - "А родня?" - "Мой покойный отец, - усмехнулся Рубчинский, - рассказывал, что эта хата стояла здесь и тогда, когда никаких дач не было. Ни частных, ни государственных. Зюк здесь и родился, а мать его умерла родами. Об остальных ничего не известно. Тогда, конечно, все выглядело иначе. Вы заметили - вокруг был большой сад. Яблони за баней видели? Анисовка. Старые, наполовину высохшие, но все еще плодоносят". - "Сад этот сильно смахивает на джунгли, а считать баней два десятка сгнивших бревен я категорически отказываюсь". - "Не знаю, не знаю, - пожал плечами адвокат, - лично мне Зюк по душе, мы с ним всегда ладили. У него золотые руки, поверьте, и дом когда-то, был как картинка в журнале "Поместье и усадьба" - помните такой?.. Все меняется, не один Бушмак…"
Разговор с Рубчинским примирил Филиппенко со странным соседством. Сколько их, нищих, заброшенных, с темной судьбой, роется под корой жизни.
- Значит, умер, - повторил Андрей Любомирович. - Это неожиданно. Почему? Он что - до сих пор там?
- Да. - Жена быстро взглянула на окно и отвела взгляд. - Пришлось детей весь день держать в саду. Из местных никто не приходит - боятся. А нашла его Настя, еще утром. Понесла поесть, как обычно, а он на полу, лицом вниз. Весь в крови. Как-то все это… жутко.
- Надо звонить в город Охрименко, - дернулся Андрей Любомирович. - Нельзя же так оставлять!
- Я как подумаю, - не слушая, прошептала жена, - что он там совершено один…
- Охрименко пришлет людей. Нужно же похоронить по-людски. А хату - к дьяволу, на дрова. Вместе с баней, чтоб глаза не мозолила.
- Не вмешивайся в это, Андрей, - твердо проговорила Вероника Станиславовна. - И вообще ни во что не вмешивайся. Откуда нам знать, как и почему он умер. Юлия - она Бушмака помнит с детства - уже звонила с дачи в районный отдел. Потом заплатила поселковым, и те пришли и переложили его на кровать. Может, это и не по правилам, но милиции нет и нет. Она и свечи в изголовье зажгла…
- "Дёрзкий!" - пробормотал Филиппенко. - А я-то решил, что она о Петре…
Жена взглянула с недоумением.
- Давай сегодня уедем отсюда, Андрюша, - неожиданно попросила она, хватая его за руку. - Позвони в гараж.
- А дети?
- Дети останутся с няней.
- Нет, Вероника. Не хочу я никого ни видеть, ни слышать. Вся эта кутерьма вокруг Хорунжего. Звонки за полночь, трескотня, охи, вздохи… Кто-нибудь из моей банды полупьяной явится непременно… Нет, утром поеду. И один.
- Не бросай меня!
- Успокойся, дорогая, - Андрей Любомирович коротко приложился к мягкой щеке Вероники Станиславовны. - И выкинь из головы этого человека - лежит себе и лежит. Покоится, так сказать, с миром.
Неожиданно ему пришло в голову, что он и сам не знает, кого имеет в виду - едва знакомого отшельника-соседа или того, кого когда-то считал другом и соратником. Поэтому добавил:
- Все равно тебе не сегодня завтра придется ехать в город. Я в комиссии по организации похорон. Тут уж не отвертишься.
3
Андрей Любомирович оказался прав.
Днем позже его жена уже примеряла в спальне городской квартиры соответствующее моменту платье. Блестящий аспидно-черный шелк, но, к сожалению, чересчур открытое. Для траурной церемонии не годится. Она любила легкое, светлое, и это платье - в прошлом вечернее, для выходов в театр и концерты, - было в ее гардеробе единственным.
Перебрав все, что попалось под руку, Вероника Станиславовна отложила платье в сторону. Пожалуй, придется остановиться на темной кружевной шали и черных перчатках к серому костюму из тонкой шерсти. Букет бледных тепличных лилий, ненакрашенный рот - достаточно. До отъезда на кладбище нужно еще успеть выпить кофе и позвонить на дачу - как там дети.
Соседа Бушмака похоронили вчера в полдень. Прибывшая поздно вечером группа оперативников - ведь случилось не где-нибудь, а в соседстве с дачами двух наркомов и секретаря ЦК - установила, что смерть была естественной и мгновенной: остановка сердца. Этим и объяснялись ушибы и ссадины на лице покойного. "Зарыли Зюка, - шмыгая, сообщила Настена, - как шелудивого пса. И отпеть некому, попа днем с огнем не достать". Вероника Станиславовна выдала три поллитры казенной, сдобных сухарей и леденцов - пусть поселковые помянут.
Тем временем Андрей Любомирович стоял в почетном карауле у гроба.
В актовом зале писательского клуба были распахнуты все двери, ряды плюшевых кресел и ковровые дорожки убраны. А на подиуме, среди бутафорских венков, вянущей на глазах сирени и нарциссов, смирно лежал тот, кто напоследок сумел-таки взорвать оцепенение столицы.
Впервые лицо покойного Филиппенко увидел сверху и слева, и в этом необычном ракурсе оно показалось ему помолодевшим, замкнутым и скульптурно завершенным, будто последнее принятое решение раз и навсегда стерло все лишнее. Эту мучительную выразительность, избыточную подвижность черт отмечали многие, относя ее на счет постоянно взвинченных нервов, а в последнее время и алкоголя. Теперь Петр казался спокойным - вот чего ему никогда не хватало при жизни.
Одного взгляда оказалось достаточно. Андрей Любомирович отвернулся и больше не смотрел: как раз отсюда, слева, был хорошо заметен кровоподтек, бурое пятнышко на белке глаза самоубийцы, наполовину прикрытого вспухшим желтым веком. Эта крохотная деталь, не имеющая уже никакого значения, пугала и отталкивала.
В остальном все шло, как полагается.
За время, отведенное для прощания, у гроба побывало партийное и советское начальство - не из высших сфер. Далее - те, кто считал себя единомышленниками покойного, потом гурьбой пошла разношерстная литературная и журналистская братия, актеры, художники - кто знал, любил и ценил. Простая публика в ожидании топталась перед входом - неожиданно огромная, растекшаяся до угла Пушкинской толпа. Однако последовала команда с самого верху - с прощанием уложиться в сорок минут, и без десяти десять тяжелые двустворчатые дубовые двери писательского клуба, знаменитые своей затейливой резьбой, были закрыты для посторонних.
Утром Андрей Любомирович, сделав над собой значительное усилие, поднялся в квартиру Хорунжего, чтобы выразить соболезнование вдове - Тамаре Клименко. Одно дело официальная церемония, и совсем другое - соседство по подъезду. Звонок был отключен, и пришлось осторожно постучать. Дверь на мгновение приоткрылась и тут же захлопнулась. В щель он едва успел разглядеть Тамару.
Пришлось ретироваться ни с чем.