- А деревни? Домики аккуратные, палисаднички, цветы. А у нас? По улице не проедешь, дохлых кошек, мусор прямо на дорогу, избы крапивой, лебедой заросли. На крышах козы пасутся. Срамота.
- Тут ты прав, мин херц, токо забыл для полной картины пьяного мужика в лебеде.
- Тебе, Алексаха, зубы бы поскалить, а у меня сердце болит. Ну чем мы их хуже? Чем? Работать умеем. Вон Поль, мастер наш, дал сроку для спуска корабля декабрь, а мы его через пару недель спустим.
- Но мы и пить умеем, мин Херц, не голландцам чета.
- При чём тут "пить", среди них тоже есть питухи, нашим не уступят. Главное у них - стремление к лучшему, к порядку, к чистоте. Вот чему учиться надо. А наши? Князей мне приходилось палкой на учёбу гнать. А? Это как? Что ж тогда с простолюдина спрашивать?
- Их, мин херц, природа воспитывает. Природа. Земли мало, да и над той вечно угроза с моря, того гляди, плотину прорвёт да и рванёт на поля. Голландцу некогда в лебеде лежать, плотину надо обихаживать. Забудь про неё - вмиг без земли окажешься. Вот он и исхитривается, разные машины делает, мельницы ветряные и водяные. А наш мужик что? Над нами, мол, не каплет. А если закапает, так и то хорошо, жито доброе вырастет.
- Да наш мужик только на Бога и надеется, это ты прав, Алексаха. Но ничего, воротимся, раскачаем и его. Вон адмиралтеец наш Протасьев Александр Петрович пишет из Воронежа, что очень хорошо кумпанства наши корабли строят. Воротимся домой, есть на чём будет Чёрное море у султана воевать. Так что годится и наш мужик для кой-чего. Годится.
- Они там хоть для нас строят, мин херц. А мы для какого дяди стараемся?
- Для себя, Данилыч, для себя. Мы здесь навыка, опыта набираемся, как правильно корабли строить. В Воронеже всё на глазок, а здесь всё по чертежу, по плепорциям...
Пётр умолк, словно натолкнулся на какую-то преграду, заставившую забыть о разговоре. Но молчал недолго.
- М-да... Плепорции... Как я заметил, и наш мастер Поль не во всём дока, не во всём. А ведь он лучший мастер в Ост-Индской компании. Спрашиваю его: как рассчитать корабль, ещё не построенный, чтоб он отвечал заданным требованиям - остойчивость, грузоподъёмность, скорость? А он не знает этого. Спасибо хоть, что честно признается.
- А кто ж эту науку должен знать? - спросил Головкин. - Да и есть ли она?
- Должна быть, Гаврила, должна. В Дании, я слышал, мастера получше голландских. Я уж Протасьеву написал, чтоб более доверял датчанам, чем голландцам, при закладке и постройке. И у англичан такая наука должна быть, эти совсем на острове живут. Я вон осматривал их стопушечник, так там, братцы, всё так разложено, распределено, пригнано, что диву даёшься: какая умная голова всё это продумывала?
- Теперь небось и на наших так же будешь распределять и раскладывать?
- А как же? Что я, зря, что ли, все деки облазил, весь трюм исползал. Всё запомнил, хоть сейчас нарисую.
Не доезжая Лейдена, свернули в придорожную харчевню, где любезный хозяин в белом колпаке быстро приготовил им жаркое с лапшой, подал большие обливные кружки с пенящимся пивом.
- Ну вот, пожалуйста, - кивнул Пётр. - Чисто, веж либо, вкусно. А у нас?
- А у нас если лапша, то с мышиным помётом, сказал Меншиков. - Если пиво, то бурда с мухами.
- Слушай, Алексашка, - рассердился Гаврила, - не порть аппетит, а то по шее дам.
Пиво понравилось, поэтому выпили ещё по две кружки. И уж в Лейден въехали сытые и весёлые.
Несмотря на воскресный день, профессор ждал их в своём кабинете.
- A-а, приехали. Очень хорошо, мне как раз утром доставили одного беднягу, сбили на дороге, все органы в отличном виде. Идёмте.
Меншиков переглянулся с Головкиным в удивлении: куда, мол, мы попали? Но бомбардир был непреклонен:
- Пошли, ротозеи, сейчас узнаете, из каких деталей вы состоите.
- Но, Пётр Алексеевич... - начал было мямлить Головкин.
- Идём, идём, Гаврила, - взял его под локоть Пётр. - Ничего страшного. Они там все мёртвые, ни одного живого.
- Господи, помилуй, - закрестился Головкин. На всякий случай перекрестился и Меншиков, но последовал за бомбардиром не прекословя.
Профессор ввёл их в просторный зал, где пахло резко и неприятно. Посреди зала стоял стол, обитый железом, и на нём лежал обнажённый труп мужчины с полностью вскрытой брюшной полостью.
- Молодой мужик-то, - сказал Пётр. - Как он угодил-то?
- Да вот, - профессор указал на правый висок. - Ударился о камень. И всё. Родных нет, привезли мне. Это на ваше счастье.
Однако, судя по виду спутников бомбардира, они не очень были "счастливы", зато сам Пётр с любопытством рассматривал внутренние органы и внимательно слушал профессора.
- Вот это лёгкие, господа... Это сердце, видите, какое здоровое, крепкое, с ним бы он ещё пятьдесят лет прожил. А это печень, она несколько увеличена, видимо, хозяин злоупотреблял алкоголем. Это желудок... Кишечник... А вот здесь... - профессор полез руками в полость отстранять кишки, дабы лучше показать почки, и в это время рядом с Петром нехорошо икнул Головкин.
Бомбардир взглянул на него, увидел бледное, страдальческое лицо, но не проявил никакого сочувствия:
- Ты чего изморщился?
- Н-не могу, господин бомбардир... Запах...
- Я те дам "не могу", слушай и запоминай.
Но, обернувшись на Меншикова, Пётр и в его лице не обнаружил научного рвения, лишь брезгливо сморщенные губы.
- Алексаха-а?
- Слушаю, мин херц.
- Не меня, профессора слушай, дурак.
- Вот почки, господа, - продолжал как ни в чём не бывало профессор, приподняв над ними кишки столь изящно, словно это были верёвки. - И тоже вполне здоровые и крепкие.
- А нельзя ли увидеть их в разрезе, господин профессор? - спросил Пётр.
- У меня есть. Я сейчас вам покажу, - профессор, оставив кишки, отправился к одной из полок, бормоча с гордостью: - Вот тут у меня есть прекрасный препарат.
Едва профессор удалился от секционного стола, как Пётр, метнув свирепый взгляд на своих спутников, прошипел грозно:
- А ну, скоты, грызите мертвяка.
- Ка-ак? - пролепетал бледный Гаврила Иванович.
- Зубами, зубами. - Пётр схватил обоих за шиворот, пригнул прямо к трупу. - Ну, хватайте за брюшину. Ну!
Меншиков с каким-то вздохом, похожим на скуление, цапнул ртом отвёрнутую брюшину трупа и не столько жевал, сколько рычал от отчаяния. Не удалось и Гавриле отвертеться, тоже пришлось вцепиться с брюшину с другой стороны, почти столкнувшись лбом с Меншиковым.
Профессор, доставший с полки свой "прекрасный препарат" - заспиртованную почку в разрезе, нёс её к столу и был немало удивлён, увидев, как два его слушателя терзают зубами брюшину несчастной жертвы.
- Что это? - воскликнул профессор в изумлении.
- Не волнуйтесь, господин Бургав, - сказал Пётр. - Всё не съедят. Это им в науку, чтоб впредь не брезговали.
И по-русски скомандовал:
- Хватит. Оставьте профессору, черти драные.
Профессор протянул стеклянную банку Петру:
- Видите, как всё прекрасно видно. Молодой человек, что с вами?
Это уже относилось к Головкину, который стоял бледный как полотно, с отсутствующим взглядом и с вполне понятным намерением.
- Вам плохо? Да?
Головкин что-то промычал и схватился за рот, зажимая его. Профессор догадался:
- Сюда, сюда, - и, ухватив Головкина за рукав, потащил в уголок, к смыву.
Профессор вернулся к столу, стал объяснять Петру устройство почки и её назначение в организме человека. И даже Меншиков, подражая бомбардиру, усиленно изображал внимание, но ухом слушал не профессора, а рыгающего Головкина и сочувствовал: "Бедняга выбросил и жаркое и пиво, наверное. Эвон как выворачивает".
После обстоятельной лекции о назначении и устройстве основных органов Пётр поблагодарил профессора и оставил на столе его три золотых.
Выходя, спросил спутников:
- Ну как? Понравилось? Верно же, интересно?
- Оч-чень, - ехидно сказал Меншиков.
На обратном пути заехали в ту же харчевню, но позеленевший Головкин категорически отказался даже входить туда. Пошли Пётр с Меншиковым, заказали два жарких, но когда их принесли, Алексашка не стал есть, отодвинул свою тарелку бомбардиру.
- Ты что?
- Не могу, мин херц.
- А что ж будешь?
- Разве молочного.
Принесли молоко, белый калач, и Меншиков стал есть, стараясь не смотреть в сторону бомбардира, уплетающего два жарких.
- Отнеси кружку Гавриле. Пусть выпьет, от молока полегчает.
Когда Меншиков вернулся с пустой кружкой, Пётр спросил:
- Выпил?
- Выпил.
- Ну и слава Богу, до Амстердама не помрёт.
Садясь в коляску, толкнул дружелюбно локтем в бок Головкина:
- Прости, брат. Я ж не думал, что ты такой брезга.
- Ладно. Чего уж, - вздохнул Гаврила примирительно.