Вивальди ответил Пауло многозначительным взглядом, в котором читался призыв сдержать неосторожную говорливость, и погрузился в немые горестные раздумья. Служители между тем безмолвствовали, но явственно ловили каждое слово Пауло; он замечал их бдительную настороженность, однако это не заставило его одуматься; презирая своих спутников как шпионов, Пауло недооценивал их по легкомыслию как врагов, а посему не только не воздерживался от суждений, которые чиновники инквизиции могли обратить ему во вред, но, более того, произносил свои крамольные речи с явным вызовом; тем самым он крайне раздражал своих попутчиков, запертых в одной карете с ним и вынужденных выслушивать нелицеприятные речи по поводу учреждения, в рядах коего они себя числили. Всякий раз, когда Вивальди, пробужденный от размышлений очередным бесшабашным замечанием, пытался воззвать к благоразумию Пауло, тот предпочитал думать не о том, как спасти себя, а о том, как успокоить свою совесть, и ответствовал таким образом: "Сами виноваты, не я им в компанию навязался, а они мне, так пусть теперь терпят. Я и с их преподобиями инквизиторами, если до них дойдет очередь, церемониться не намерен. Они у меня такого наслушаются, чего им не часто приходится слушать. Пусть-ка позвенят колокольчиками на своих дурацких колпаках, к правде-то у них небось нет привычки".
Вивальди очень испугался последствий легкомыслия честного Пауло; он стряхнул с себя раздумья и не допускавшим возражений тоном потребовал, чтобы слуга замолчал, и тому оставалось лишь повиноваться.
Поездка продолжалась всю ночь, с короткими остановками для смены лошадей. На каждой почтовой станции Вивальди искал глазами карету, в которой могла бы находиться Эллена, но безуспешно; не слышно было и скрипа колес позади во время движения.
При свете утренней зари Винченцио различил купол Святого Петра, слабо видневшийся на плоском горизонте, и впервые понял, что его везут в римские тюрьмы инквизиции. Путники спустились на равнину Кампании и на несколько часов остановились в расположенном на ее краю маленьком городке.
Когда они снова отправились в дорогу, Вивальди обратил внимание на то, что стража вокруг них сменилась: тот служитель, который раньше не покидал его даже в комнате гостиницы, теперь только появлялся среди окружавших его незнакомых лиц. Новые попутчики разительно отличались от прежних и платьем, и манерой поведения, подчеркнуто сдержанной, однако лица их выражали угрюмую жестокость в сочетании с показным смирением и вместе с тем - с явным сознанием собственной значительности; это определенно позволяло отнести их к святой инквизиции. Они почти неизменно хранили молчание, а если размыкали уста, то лишь для того, чтобы изречь краткое нравоучение. Вопросы касательно местопребывания Эллены, со стороны Пауло - обильные, а со стороны Вивальди - немногие, но трогательно-молящие, служители инквизиции не удостоили ответом, цветистые же речи слуги, нелестно живописующие Святую Палату и ее представителей, выслушивали с глубокой серьезностью.
Вивальди неприятно поразили как сама замена стражи, так и - в еще большей степени - облик его новых сопроводителей. Сравнивая их мысленно с предшественниками, он нашел, что, в то время как прежние стражи походили на свирепых головорезов, новым было присуще жестокое коварство - особая отличительная черта служителей инквизиции. Винченцио склонялся к мысли, что пал жертвой хитрости и только сейчас, а никак не ранее, оказался в руках чиновников Светой Палаты.
Близилась полночь, когда пленники проехали через Порта-дель-Поцоло и внезапно очутились в самом средоточии карнавального веселья. Им пришлось проследовать через Корсо, запруженную пестро изукрашенными каретами и толпами масок, среди процессий, состоявших из музыкантов, монахов, фигляров, в свете бесчисленных факелов и в сопровождении самых разнородных шумов, в числе коих можно было различить дребезжание колес, серенады, шутки и смех гуляющих, которые, расшалившись, принялись швыряться леденцами. Жара вынудила охранников держать окошки кареты раскрытыми, и пленники беспрепятственно созерцали все, что происходило на воле. Открывшееся им зрелище составляло жестокий контраст тому, что должен был чувствовать и переживать Вивальди, - отторгнутый от страстно любимой невесты, имевший все основания страшиться за ее будущее, равно как и за свое собственное, которое отныне зависело от грозного, таинственного трибунала, вселявшего ужас в храбрейшие сердца. Настоящий поворот его переменчивой фортуны мог бы служить ярким примером непереносимых превратностей, составляющих часть пестрой жизни человеческой. С тяжким сердцем взирал Винченцио на блестящую праздничную толпу, пока карета медленно пролагала себе путь по заполненной народом улице; Пауло же непрестанно вспоминал неаполитанскую Корсо в разгар карнавальных торжеств и, сопоставляя увиденное с родным и привычным, не уставал выискивать в окружающем все новые несовершенства. Нарядам недоставало вкуса, экипажам - роскоши, толпе - живости. Природа в столь необычной степени наделила честного Пауло наклонностью к веселью, что временами он забывал и о своем положении пленника инквизиции, и даже о том, что он неаполитанец, и, не переставая порочить скучный римский карнавал, готов был выскочить из окошка кареты и смешаться с ликовавшей толпой, если бы оковы, а также раны не служили тому препятствием. Но тут вырвавшийся у Вивальди глубокий вздох вернул увлекшегося Пауло к действительности, а печальный взгляд хозяина лишил слугу остатков беспечности.
- Мой maestro, мой дорогой maestro! - начал Пауло и не знал, как продолжить.
В те минуты они проезжали мимо театра Сан-Карло, где у порталов теснились экипажи, а внутрь здания поспешно затекала толпа, состоявшая из знатных римлянок в парадных туалетах, причудливо разряженных придворных и масок, чье разнообразие не поддавалось описанию. Карета застряла, и чиновники инквизиции в суровой немоте безучастно взирали на веселую сутолоку, не дозволяя дрогнуть ни единому мускулу на своих застывших в самодовольной неподвижности лицах. Пока они с тайным пренебрежением созерцали своих падких на незамысловатые удовольствия соотечественников, эти последние, в свою очередь - и, вероятно, с большим правом, - испытывали презрение при виде мрачного высокомерия этих людей, мнивших ничтожными невинные мирские забавы, и с содроганием наблюдали их изборожденные морщинами черты, казавшиеся воплощением самой жестокости. Распознав принадлежность кареты и ее пассажиров, часть народа в испуге подалась назад, другая же, напротив, влекомая любопытством, стала протискиваться вперед. Первые, впрочем, преобладали, окружающая толпа поредела, и карета смогла, таким образом, миновать театр. После Корсо путь пролегал на протяжении нескольких миль по темным пустынным улицам, где лишь изредка показывался мерцающий свет лампады, подвешенной у образа какого-нибудь святого, и повсеместно царило унылое безмолвие. В те мгновения, когда облака рассеивались, представали в лунном свете прославленные римские монументы, священные руины Вечного города, этот гигантский остов, бывший некогда вместилищем победоносного духа, подчинившего себе целый мир! Когда луч луны упадал на седые стены и колонны, немые свидетели древней истории, даже Вивальди не мог равнодушно созерцать эти величественные реликвии. Душа его преисполнялась возвышенного трепета, и благоговейный восторг уносил ее в далекие от преходящих горестей сферы. Но порыв этот не пережил мгновенно затмившегося тучами лунного сияния, и тягостные земные заботы взяли свое.
Облако вскоре вновь рассеялось, и оказалось, что карета пересекает обширное запустелое пространство. Судя по его заброшенному состоянию и по усеивавшим его развалинам, это была часть города, совершенно покинутая; новые жители здесь не селились, предоставляя обломкам былого величия красоваться в одиночестве. Нигде не обнаруживалось ни тени человеческого существа, не попадалось и жилища, котрое могло бы служить ему прибежищем. Однако прервавший ночную тишину низкий гул колокола свидетельствовал о том, что где-то поблизости размещаются населенные кварталы, и Вивальди заметил впереди мощные стены и башни, насколько он различал во тьме - весьма протяженные. Он тут же решил, что это и есть темницы инквизиции.
- Ах, синьор, - проговорил в то же мгновение упавший духом верный Пауло, - это оно! Ну и крепость! Боже милосердный, видел бы маркиз эти застенки! Ах!
Слуга заключил свою речь глубоким вздохом, а затем стих и вновь предался безмолвной тревоге, не покидавшей его с того времени, как он расстался с Корсо.
Карета достигла стен и долгое время следовала, повторяя все их извивы. Стены эти, неимоверной высоты, укрепленные множеством мощных бастионов, являли собой необозримую однообразную поверхность, лишенную окон или зарешеченных отверстий; лишь торчавшие там и сям круглые башенки нарушали их монотонность.
Пленники миновали главный въезд - об этом говорила внушительная величина ворот, а также гигантские размеры башен, их венчавших, - и вскоре карета остановилась перед прочно запертой решеткой, которая перегораживала арочный проезд внутри массивной стены крепости. Один из чиновников вышел из кареты, и, когда он ударил по решетке, в стене немедленно открылась дверца и оттуда появился с факелом в руках человек, чью внешность лучше всего описать словами поэта:
Суроволикая Тоска и Безнадежность.