- Я не могу тебе ничего объяснить, я вообще не могу с тобой спорить. Я считаю, что в твоих словах есть что-то зловещее, они похожи на ругательства, обидные, оскорбительные ругательства.
- Христос тоже обозвал торговцев и фарисеев обидными словами в храме, - тихо произнес Кристоф.
Йозеф испуганно вскинулся и какое-то время пристально смотрел на друга, зрачки его за стеклами очков расширились.
- О, я конечно же верю, что мы должны следовать Христу, но не тогда, когда он выступает в роли судьи… нет-нет… - Он грустно, как бы защищаясь, выставил вперед ладони. - Наверняка не должны.
- Что "нет-нет"? - взорвался Кристоф. - Так и будем позволять обводить себя вокруг пальца и спокойно смотреть, как они бьют и бьют в барабаны, эти идиоты, которых я называю старыми тупицами, пока в один прекрасный день и до нас с тобой не дойдет очередь играть роль "наших смелых мальчиков", так, что ли? Вот именно, - ответил он на вопрошающий взгляд друга, - вот именно, в один прекрасный день нам придется взять на себя решение этой замечательной исторической задачи - с котелком и фляжкой валяться где-нибудь в грязи после бессмысленных занятий на плацу казармы. Вот так закончатся для нас эти смехотворные патриотические зрелища. О Боже, да немцы просто замирают от счастья, если им разрешают облачиться в мундир.
- Я не пойму, куда ты клонишь. Ты что, думаешь, человечество может обойтись без войн?
- Нет, но если мне в один прекрасный день придется идти воевать, то мне хотелось бы ясно понимать, что страдаю я не за честь мундира, который мне придется носить, и не за власть, которая заставит меня напялить его… Я не вынесу, если мне действительно придется страдать только за это. Страдания миллионов должны иметь какой-то смысл, но отнюдь не политический, понимаешь? Если без воли Господа нашего ни один волос не упадет с наших голов - а я в это верю, - то я не верю, будто Богу угодно, чтобы мы в каком-либо будущем Лангемарке пали смертью храбрых на поле боя во славу Пруссии или же ради Германии, мы, храбрые мальчики… Нет, нет и нет!
Йозеф встрепенулся:
- Ты с такой жуткой уверенностью говоришь, что опять будет война…
- Естественно, ибо мы не можем изменить законы мира; война будет всегда, точно так же, как всегда будут богатые и бедные, всегда, пока существует мир, и чем дольше он существует, тем несправедливее будут войны, а бедные будут становиться еще беднее, поскольку им даже не оставят христианского утешения - мол, нищета по высшему счету делает их выше богачей…
- А ты не хочешь оставить солдатам даже того утешения, что они умирают и страдают ради родины… и…
- Вот именно, - вновь резко перебил его Кристоф, - потому что никакое это не утешение. Боже мой, Йозеф, я перестаю тебя понимать. - Он посмотрел на друга с испугом и изумлением.
- Ах! - вздохнул Йозеф, устало отмахнулся и помассировал пальцами лоб, словно стараясь унять сильную боль. - Да знаю я, что ты прав, но это-то меня и страшит.
Они опять немного помолчали, потом Йозеф едва слышно сказал:
- Это и впрямь страшно, я прекрасно понимаю… Война действительно не что иное, как крест миллионов, а бедность - это постоянный и вечный крест, но я боюсь, что ты в пылу спора вообще забываешь, что это такое на самом деле - крест.
Кристоф пристыженно сник.
- Мы вспомним об этом тогда, когда придет наш черед, - почти прошептал он, - а пока это все пустой разговор, пустой разговор…
Юноши молча допили кофе и расплатились.
Выйдя на улицу, они увидели, что пасмурное небо совсем потемнело, казалось, будто его закрыла черно-серая завеса; ближе к полудню движение на улицах стало еще оживленнее. На главных магистралях толпы людей были похожи на серую унылую кашу, которую перемешивали невидимой огромной ложкой.
Друзья некоторое время двигались вместе с толпой, потом оторвались от нее и свернули на более тихую улицу; это было похоже на прыжок с лениво и непрерывно движущейся ленты конвейера. Не сговариваясь, они направились к порталу той церкви, возле башни которой стояли час назад. Потом вошли в просторный и тихий безлюдный неф, исполненный романской кротости и задушевности. Стоя наверху, под самой башней, они дышали глубоко, всей грудью; у обоих было такое чувство, будто их наполняет острое ощущение блаженства от тишины и покоя в этой необычайно душевной церкви. Молчание нефа казалось некой чудодейственной вестью, доносившейся до них, словно слабое, далекое и тем не менее вполне ощутимое дуновение, которое как бы распахнуло их души. И Кристоф устыдился того, что говорил другу… Молчание нефа было похоже на музыку сфер, которая вновь пробудила в нем память о сказанных им словах; они прозвучали точно удары по пустым глиняным горшкам. И оба разом почувствовали, будто погружаются в вечность, скользят в нее по узенькому мостику времени, а угрызения совести непрерывно вызывают в памяти их слова…
Внезапно прямо над их головами громко и резко ударил колокол, возвещая полдень, и юноши вздрогнули. Им показалось, что своды тишины рухнули, похоронив под собою их безопасность, покой и счастье. Они испуганно переглянулись, потом осенили себя крестным знамением и торопливо вышли из церкви…
2
- Необходимо изменить текст Символа веры! - взорвался вдруг Кристоф. - Туда надо добавить: "И верю в дьявола". Именно так, ибо кто не верит в дьявола, не верит и в Бога и отрицает действительность. Эта проклятая мешанина из хороших и плохих идей, которую вы называете своей программой, представляет собой опаснейший вид заблуждения: прекрасная гуманная правда - с довеском от дьявола. Вы состряпали великолепную смесь, вырвав из каждого раздела материализма по одной привлекательной фразе, и эту кашу вы скармливаете народу, пока у него не закружится голова от вашей дьявольской болтовни.
- Нужно же считаться с общественным мнением, - сухо произнес Ганс. - Хоть вы и полагаете себя реалистами, но на самом деле все вы - просто фантазеры.
- Ага, а вы улещиваете народ, чтобы в один прекрасный день погнать его на вражеские пулеметы. Ради блага Германии! Эта старая песня всегда нравилась массам. На самом же деле она лишь повод напялить на них мундиры! А действительно причиненную нам несправедливость вы используете, чтобы вылить нам же на головы ваши нечистоты! Общественное мнение! - Он швырнул окурок в пепельницу и злобно посмотрел на улыбающееся, слегка презрительное лицо брата. - Вы просто фанатики буржуазных и религиозных предрассудков.
- Это ложь, - спокойно заявил Йозеф, но в его словах чувствовалась необычайная сила. - Мы просто хотим оживить "незахороненные трупы", то есть наших соотечественников, раньше, чем их по-настоящему предадут земле. Вы же собираетесь обречь их на гибель. Вместо того чтобы их холить и лелеять, осторожно спаивая им малыми дозами ту правду, которую они утратили столетия назад, вы пичкаете их мыльными пузырями под лай слепцов и тупиц. Но уверяю тебя, эти живые трупы, которые вы поите своими помоями, станут причиной вашей гибели! И не доверяй общественному мнению, мой дорогой! - Йозеф резко повернулся на вращающемся табурете, стоявшем подле пианино, вскочил и начал шагать из угла в угол. - Общественное мнение - это такое чудище, у которого столько голов, сколько существует вариантов между абсолютной истиной и вашей абсолютной ее противоположностью. Его можно было бы изобразить в виде многоголового дракона, черного на голубом фоне, вопящего одновременно "Осанна!" и "Распни его!".
- Значит, вы презираете народ, который и есть носитель так называемого общественного мнения? - почти торжествуя, спросил Ганс.
- Нет, мы любим народ. Но единственная возможность в гуманной форме подчинить народные массы общей идее - это божественная литургия; вы же взываете к самым низким инстинктам, удовлетворяете их лишь наполовину, позволяете им все больше и больше вспучиваться, подобно надвигающемуся паводку, а потом направляете их в русло своей власти. Вы обманываете народ, пользуясь его жаждой плотских радостей, вы просто-напросто шарлатаны. - Тут Йозеф повернулся к Кристофу: - И нет никакой необходимости изменять Символ веры: тот, кто сошел в ад, тот там и остался, и у кого есть уши, чтобы слышать, да слышит: дьявол пребывает в аду!
Ганс смотрел на них обоих странным взглядом, в его глазах было сожаление и в то же время насмешка, чувство превосходства взрослых по отношению к детям и даже некоторая жесткость.
- Итак, можно сделать вывод, что мы окончательно стали политическими противниками, - сказал он спокойно.
- Нет! Нет! - завопил Йозеф. - Мы - религиозные противники!
Но тут Ганс так вскипел, что они оба даже перепугались: в нем не осталось и следа от недавнего рассудительного спокойствия, даже лицо его нервно подергивалось.
- Это ложь! Религия не имеет ничего общего с политикой. Во всяком случае, публично! - И, вдруг застеснявшись своей вспышки, он покраснел и упрямо уставился в пол.