XI
Несколько раз Пенхержевский откладывал свой отъезд под перекрестным упрашиванием обитателей "бабушкиного штата", но вот пришла какая-то телеграмма, и жених и обворожительный гость должен был экстренно покинуть друзей и будущих родственников. Проводы были шумные, людные, с тройками, цветами, поцелуями… Накануне приехал из Симбирска тоскующий Ваня Ананькин с корзиной шампанского с целью новой попытки примирения с Зиночкой. На этот раз дело сладилось и потому устроился исключительный ужин, за которым отпраздновали сразу два радостных события: помолвку Наташи с Адамом Брониславовичем и примирение супругов Ананькиных. Гремели бокалы с шампанским, звучали поцелуи, говорились речи, устроили пляс… Всю ночь напролет пировали в барском доме. Так и не ложились. В тумане опьяненности провожали Пенхержевского, мчались целым поездом троек под музыку колокольчиков и песни, взбаламутили всю Никудышевку… А проводили - спали целые сутки, и отчий дом пребывал в таком молчании, точно исчезли все сразу его жители…
Приехал купец Ананькин с обещанным подарком для Анны Михайловны - с курским соловьем, и даже испугался: тишина и молчание! Что за оказия? Видно, случилось что-нибудь недоброе… Вспомнил давнишнее, про жандармов, и потихоньку - в людскую кухню - справиться:
- А что там, в доме-то? Благополучно?
- Пировали до утра, а теперь спят… Раньше ужина не подымутся… Есть захотят и проснутся…
- А мой Ванька здеся?
- Здеся! Вчерась со своей супругой в церкву молебствие служить ездили…
- Ну, слава Те Господи!
Яков Иванович поставил клетку и троекратно перекрестился двуперстием.
Посидел с полчасика, пить захотелось.
- Пойтить к Ларисе Петровне чайку попить… Не будить же их…
Забрал клетку с соловьем и пошел на хутор.
Точно другой мир там, за забором.
Не малый барский и не великий крестьянский. Помесь двух миров и двух культур, сближенных между собою общим обоим мирам "правдоискательством" и "богоискательством" через "мужика-барина" Льва Толстого.
Тихий обнесенный высоким забором двор с усадьбой под покровом плакучих берез, крест на коньке крыши и особый ласковый и скромный уют напоминают тайную сектантскую обитель, какие строились когда-то в лесах на реке Керженце, укрывавшимися от религиозных гонений раскольниками.
Кузницы уже нет! Сплошной высокий забор, а на месте бывшей кузницы - ворота с навесом и калиточка, а в калиточке - кругленькая дырка, чтобы сперва посмотреть, кто стучит, а потом уже отпирать. Через кузницу много неприятностей выходило: шпионов подсылали и становой, и поп: становой на революционеров охотился, а поп - на еретиков. А в кузнице всегда всякий проезжий народ толчется и всякие разговоры. Мысль-то у людей вольная, язык на веревочку не привяжешь. Вот и бросили, сломали кузницу. Довольно и сапожного ремесла да земледелия. Хозяйство налажено. Живется без нужды. Есть время и "правде Божией" послужить: о путях праведных поговорить, заблудших наставить, в беде ближнему помочь, словом и делом направить. Григорий Николаевич третий год мудрое сочинение пишет: "О путях ко Граду Незримому". По-разному жизнь-то людями распоряжается. Григорий с годами все больше духовной жаждой томится, все сильнее ищет незримого. А вот Лариса Петровна плотью все ярче цветет, а Святым Духом слабеет. Привычка к Божественному прежняя, а горения-то настоящего маловато стало. Оба за пять лет изменились. Григорий бородищу отпустил, глаза глубже упали, горят, как фонари в нощи, похудел, ссутулился, голос у него погрубел, речь омужичилась, руки в мозолях - не отмоешь, а все похож на переодетого барина. А Лариса Петровна, как земля жарким летом, когда хлеба зреют, зерно наливают, тяжелый колос к земле клонят…
Она на стук Якова Ивановича калитку отпереть вышла; глазом через дырочку с глазом гостя встретилась - вздрогнул даже Яков Иванович от этого лукавого огненного глаза! Сразу бес взыграл. Дело прошлое. Яков Иванович однажды поборол Лукавого, который начал его через эту женщину к греху блудному в помыслах склонять. Измором тогда грех вытравил: целый год от встреч с этой женщиной уклонялся. Отошел от зла и сотворил благо. Успокоился. Думал - начисто, безвозвратно победил, а вот как отворилась калитка да предстало это зло в наряде праздничном, так сразу блудомыслие зашевелилось. Поздоровались: рука у нее горячая, мягкая, выпустить неохота. И хорошо помнит старое, что большое беспокойство этому степенному человеку сделала.
- Уж какими ветрами тебя, купец, к нам занесло? Два года не бывал…
- Попутным ветром, Лариса Петровна! Эх, как ты раздобрела от святости-то!
- А что сделаешь? И пощуся, и работаю до устали, природа, видно, такая… Не тебе бы только попрекать меня: у самого брюхо-то в два обхвата!
- А ты бы смерила: может, и в один обхват окажется…
Вот и словоблудие сразу! Спросила, что за птица в клетке и для какой надобности:
- Соловей-птица. Волшебная. Пойду к ночи в лес, повешу на дерево, она запоет и милую приманит… Хочу попытать, как с тобой выйдет…
- Не надейся! Зря прождешь.
Улыбочка на красных губах, смех в глазах искрится. Привела в комнату Григория, попросила тут посидеть, а сама вышла. Где-то люди говорят. Видно, гости. Огляделся Яков Иванович, потом любопытствовать стал: не то мужик, не то барин квартирует - по стенам лавки, как в мужицкой избе, а на стене господские картины, в одном углу - вроде как сапожник, в другом - лопаты, кирки, скребки; на вешалке мужицкий кафтан, а рядом спинжак господский. Под лавкой - лапти и башмаки господские рядышком; у стола - барское кресло, а на столе - как в чулане: чего только нет! И семена огородные, и часы в починке, и банка какая-то вроде как для электричества, как при звонках ставятся, стекло увеличительное, книги, бумаги. Все вперемешку. Видно, что человек ученый живет. И опять же - эта самая фисгармония. Потыкал пальцем - не играет. Не такой, значит, механизм, как у них в симбирском доме - рояль. Пришел Григорий Николаевич. Поздоровались. То да се. Где-то люди разговаривают, а туда не зовут. Лариса Петровна на подносе стакан чаю со всеми припасами подала. Стеснение какое-то в обоих. Видно, что не вовремя пришел. Незваный гость хуже татарина. Опять про соловья заговорили, подарочек старой барыне по случаю примирения Ваньки с супругой.
- Что же, худой мир лучше доброй ссоры, - пропела Лариса Петровна. - А слыхали: Наталия Павловна у нас просватана? Осенью свадьбу играть будем…
- Хорошо это вышло: прямо ко дню ангела. Ванька-то мой скоро именинник!
- А мы нонче под Иванов-то день на Светлояр пойдем. Надо у Града Незримого Китежа побывать. Бывал ли ты, Яков Иваныч, когда там?
- Лет десять не бывал… А раньше каждогодно… В хлопотах и заботах где уж за Незримым угонишься, - вздохнувши, произнес Яков Иванович.
- И эту святыню попы к рукам прибрали, сказывают… В прошлом году водосвятие сделали церковники и свою часовню там поставили: свое проповедовать на Светлояре будут - словесную брань от церковного правительства, стало быть… Григорий Миколаич поратоборствовать собирается… А я говорю - лучше не связываться: им становые да урядники помогают.
- Так, так, так…
Лариса говорит, а Григорий молчит. Допил стакан чаю. Часы с кукушкой пробили. Яков Иванович опрокинул вверх дном допитый стакан, погладил бороду и:
- Благодарствую!
- Что уж это, выкушайте еще стаканчик!
- Много доволен! Поспешать надо…
Простился, забрал соловья и ушел… Лариса Петровна за ним калитку заперла.
Яков Иванович действительно пришел не вовремя. Петр Трофимович Лугачёв с Еруслана не один приехал. Гостя редкого привез. Друга всех сектантов, ученого человека и революционера Владимира Дмитриевича, по фамилии Вронч-Вруевич, старого своего приятеля, который Ларису еще девушкой знал и которой когда-то очень понравился. Гость из таких, которых спокойнее посторонним людям не показывать, потому что у властей, у полиции и жандармов - на счету, как и хозяева хутора. Вот почему Яков Иванович и не встретил на сей раз обычной приветливости и гостеприимства со стороны Григория Николаевича с Ларисой. У них - "свои дела"…