Павел Николаевич улыбнулся и накинул еще пример:
- Вот и в наших никудышевских штатах нет общего языка, религии, морали…
Пенхержевский хитровато улыбнулся и обратился в сторону чувствующего себя победителем Скворешникова:
- Все, что вы утверждаете, можно было доказать еще проще. Возьмем русского глухонемого идиота! У него нет ни языка, ни религии, ни обычаев и нравов и на всякой территории он - идиот. Тем не менее он - русский, то есть не утратил своей национальности…
Пенхержевский произнес это тем же научным тоном, каким говорил Скворешников, и тот не понял: шутка это или просто издевательство со стороны Пенхержевского.
- Идиотов можно не принимать во внимание, - сердито буркнул он, покосившись на подозрительного единомышленника. - Я говорил не о дураках и идиотах.
Пенхержевский ухмыльнулся и ласково так бархатным голоском сказал:
- Не скажите! На свете больше дураков, чем умных, и при всеобщем голосовании, которого мы с ними добиваемся, придется очень и очень считаться и с дураками, и с идиотами. А кстати, еще одно замечание относительно власти национальности. Даже социализм не избег общей участи и получил печать национальности: у французов - синдикализм, у немцев - социал-демократизм, у англичан - тред-юнионизм, у русских - бунтарство… Было народническое бунтарство, а теперь, как мы узнали недавно, народилось бунтарство марксистское…
- Ленин никогда не был настоящим марксистом! - сердито возразил Скворешников.
- Да, по-моему, и над научным социализмом Маркса царит национализм: это еврейский социальный талмуд.
Скворешников поморщился и незаметно скрылся, ни с кем не простившись.
Он окончательно разочаровался в Пенхержевском: не друг революции и не марксист, а самый злостный буржуй… Плененная Пенхержевским Марья Ивановна не раскусила, как Скворешников, обворожительного человека и вернулась в свой флигель по-прежнему влюбленной. Она была удивлена и возмущена, когда Скворешников назвал Пенхержевского буржуем:
- У вас все, все, кроме вас самого, буржуи!
Слово за слово, и поругались. Скворешников закурил трубку, взял свой ручной чемоданчик с "Капиталом" Маркса, сменой белья и табаком и ушел. Не вернулся. И никто не пожалел об этом. Точно этого гостя тут и не было. Напротив, все как будто обрадовались этому исчезновению. Даже марксисты почувствовали душевное облегчение. Очень уж он надоел всем "прибавочной стоимостью" и "производственными отношениями", совершенно пренебрегая всякими иными, не исключая любовных. Всем мешал. Мешал смеяться, мешал радоваться солнцу, мешал играть в лото, в карты, в крокет, мешал пококетничать и поухаживать. Ушел, и словно гора с плеч! Ни одного доброго пожелания, ни одной грустной улыбочки не унес с собою этот блуждающий проповедник! Даже дети и собаки боялись этой фигуры с длинной трубкой в зубах! Зато сколько обидных прозвищ: "унтер Пришибеев", "дева престарелая", "очарованный странник", "чеховский хирург"…
Последнее прозвище дал Скворешникову Пенхержевский. Читали вслух чеховскую "Хирургию", много хохотали, а потом Пенхержевский и говорит:
- Вот так же расправлялся Скворешников с национальностью: У тебя что? Язык? Садись! Раз плюнуть! У тебя - религия?.. Садись! Раз плюнуть! У тебя - территория? Садись! Раз плюнуть! Берет "козью ножку", лезет в рот грязной рукой и ломает все зубы национальности. Настоящий чеховский "хирург"!
Говорят, что любимая книга вскрывает душу человека. Такой любимой книгой у Пенхержевского была "Книга великой скорби" Мицкевича. С ней он никогда не расставался. Привез ее и в Никудышевку. Это книга была для Пенхержевского как Евангелие для верующего. Однажды заговорили о партийной грызне русской интеллигенции. Пенхержевский перечитывал свою любимую книгу. Оторвался от нее и, вздохнув, сказал:
- Это наша общая славянская черта! Я как раз об этом же читаю…
Все заинтересовались книгой, но она на польском языке. В старинном кожаном переплете с золотым тиснением. Автограф. Наташа попросила жениха перевести автограф: "Дорогому любимому сыну Адаму от отца. Береги эту книгу; умирая, передай своим детям. Не забывай нас с матерью, но прежде всего свою несчастную Родину"…
Заинтересовался и Павел Николаевич. Он даже не подозревал о существовании этой книги.
- Хотите, я вам переведу одну притчу из этой книги, написанную для польской интеллигенции? У нас тоже грызлись, как теперь в России. Тема животрепещущая до сей поры…
- Да, да! Пожалуйста, Адам Брониславович!
Пенхержевский осторожно, с благоговейной почтительностью, как Евангелие, раскрыл книгу и прочитал по-русски: "Некая женщина впала в продолжительную летаргию. Сын созвал лучших врачей, но каждый из них дал свой диагноз и предлагал свой метод врачевания. Врачи спорили, и больная оставалась без помощи. Тогда сын стал умолять врачей, чтобы перестали спорить и пришли поскорее к согласию. Но те не соглашались, продолжая спорить между собой. Сын пришел в отчаяние и воскликнул:
- О несчастная мать моя!
И вот на голос страдающей любви сыновней больная женщина раскрыла очи свои и стряхнула смертный сон, воскреснув к жизни.
Есть люди в среде вашей, говорящие: пусть лучше Польша спит в неволе, чем пробудится на голос аристократии. И другие, говорящие: пусть лучше спит, нежели проснется по воле демократии! Есть и третьи, говорящие: пусть спит, лишь бы не проснулась в этих границах!
Все они - врачи, а не дети и не любят они матери, Отчизны своей. Истинно скажу вам: не доискивайтесь о том, какое будет правление в Польше! Довольно вам знать, что оно будет лучше всех бывших. И не загадывайте о границах, ибо они будут шире, чем когда-либо. Ибо каждый из вас носит в душе своей семя грядущего закона и меру будущих пределов".