Услыхала мамынька песенку в саду,
Не признала в пташечке доченьку свою.
Что ты, пташка малая, жалобно поешь,
Своей песней жалостной спать мне не даешь?
Замолчал Никита, попридержал лошадей: шлея сползла, поправить надо.
- Ну, а дальше как?
- Ты про что?
- Песня-то?
- А, ты про песню! А вот дальше-то и запамятовал.
- Узнала она дочку-то?..
- Признала. Человечьим голосом запела. Зачем, дескать, за немилого да старого отдала?..
- А потом что было?
- А потом: не хочу, байт, пташка, из родимого сада улетать, а лучше навеки птицей останусь. Лучше, дескать, вольной птичкой быть, чем с немилым жить… Понравилась песенка-то?
- Очень!
Нагнали спутников уже на остановке. Загнали пьяные ямщики лошадок. Поломался еще тарантас у Вани Ананькина. Все ночевать на постоялом остались, а Никита покормил лошадей да через два часа дальше двинулись. Посмеивался Никита:
- Вот моя правда и вышла, барышня: тише едешь - дальше будешь!
Наташа с Сашенькой раньше приехали и успели в алатырском доме и умыться, и переодеться, и чайку попить. С парохода записку прислали: почему гости не являются? Пароход задерживают. Потом сам Тыркин на рысаке прискакал. Объяснили. Тыркин сам доставил Наташу с Сашенькой на пароход и приказал не отчаливать без своего приказания.
Запоздавшие подъехали к пристаням под вечер, когда солнышко последними улыбками румянило реку, пароходы, лодки, людей и белых чаек, кружившихся около речного становища, где было много поживы.
Пароход был уже битком набит странниками, странницами, нищими калеками, какими-то полумонахами и полумонахинями, собирателями на построение храмов Божиих, слепцами певучими. Объявленный Тыркиным бесплатный проезд до села Лыскова, что на Волге, против Макарьевского монастыря, согнал такую массу блуждающего люду, что пришлось поставить наряд полиции и прекратить доступ на пароход "Аввакум". Около пристани копошилась, пошевеливаясь живым чудовищем, толпа, шумливая, бурливая, как река взволнованная…
Много набилось желавших проехаться по Волге под видом богомольцев! Кричали, ругались, толкались, спорили с полицией, бранили купца Тыркина и его пароходство, капитана, матросов и всех, кто попал на пароход…
- Почему одних пропустили, а другим не дозволяют?
- Я тоже странник на земле… в святое место жалаю попасть!
- А ты поговори еще, так заместо святого места в участок попадешь!
Толпа не пропускала подъехавшие тройки к пароходным мосткам.
- Если не пропускать, так никого!
Сам Тыркин вступился. Махнул полицейскому надзирателю, тот будочникам, а те - кому тычок в загривок, кого шашкой в ножнах. Прорезали толпу, как просеку в лесу прорубили, и всех именитых гостей на пароход провели.
- Нам нельзя, а господам можно?
- Богомольцы, видишь, дитару понесли!
- Богатых пропускают, а бедных - в шею! Так в объявлении-то и написали бы!
Посыпались на проходивших со всех сторон насмешки. Резко прозвучала враждебность большого мира к малому, культурному. В несколько минут, пока господа проходили просекой, им пришлось выслушать в метких и злых словах всю затаенную веками ненависть… Да и бывшие на пароходе помогали береговым.
- За что они нас так… ненавидят? - испуганно спросила Наташа.
Ваня махнул рукой:
- Круглое невежество…
С берега кричали к пароходу:
- Эй! Капитан! На ярманку, что ли, девок-то везешь?
- Идемте, господа, в рубку… Тут наслушаешься… - предложил Ваня, желая избавить девушек от долетавшей с берега пошлости, направленной по их адресу.
Женщины торопливо юркнули в дверь рубки и скрылись от гоготавшей толпы.
Прогудел последний свисток, и "Аввакум" начал отчаливать от пристани… По реке уже мерцали красные и желтые огоньки бакенов, фонари на судовых мачтах. И в городе, уплывавшем назад, тоже мигали уже огоньки окон. И вот и пароход, и все люди на нем словно оторвались от земли и повисли в синих сумерках опускающейся летней ночи.
Все успокоились, позабыли о враждебной встрече народа, разместились по каютам, уютно устроились и почувствовали себя как дома. Ведь весь первый класс населен только своей, "чистой" публикой. Рубка - как общий зал в своем доме. Матрос притащил самовар. Повар забарабанил ножами - готовит вкусный ужин. Ваня развертывает свой подорожный буфет с винами, водками, закусками, фруктами, со всякими деликатесами. Полная чаша!
Первоклассная компания вкусно и сытно покушала и занялась музыкой. Наташа захватила с собой партитуру любимой оперы Римского-Корсакова "Град Китеж". Вздумали спеть хоровой номер. Вышло совсем недурно. Звучало так торжественно, молитвенно. И вот что случилось во время этого пения. Окна в рубке были занавешены опущенными шторками. Во время пения Ваня Ананькин приподнял шторку и заглянул в окно: под окном стояли богомолки-странницы и молились под их хоровое пение. Свет электрической лампочки освещал лица молящихся: на этих лицах светилось религиозное умиление, женщины молились широким размахом и, возводя взоры к небесам, что-то шептали губами.
- Господа! А ведь люди-то молятся под оперу! - обернувшись, сказал Ваня с улыбочкой, и всем сделалось смешно. Только Наташа почувствовала неловкость и застыдилась. Перестала петь и хлопнула крышкой пианино.
- Почему? Продолжайте! Пусть их молятся…
- Нехорошо.
- Почему - нехорошо?
- Объяснить не могу, но чувствую. Мы забавляемся, а они…
- Они думают, что мы молебствие служим!
- Бросим, бросим… Нехорошо.
А подвыпившая Зиночка взяла свою гитару и забряцала струнами, напевая:
Говорят, что я - кокетка, что любить я не могу…
Наташа рассердилась, ушла в свою каюту и заперлась… Грустно ей сделалось и беспокойно на душе. Сама не знает почему. Соскучилась вдруг по своему дому, мамочке и бабушке. И точно разлюбила вдруг Адама Брониславовича… Казался таким прекрасным, умным, интересным, а теперь точно померк. Он уже старый: на висках седой и чужой, совсем чужой! Он какой-то хитрый и осторожный. Не узнаешь никогда, что он думает…
"А вдруг я не люблю его?"
Смотрела в раскрытое окошечко испуганными глазами в синий туман ночи, и слезы сверкали на ее ресницах. Легла на койку, долго потихоньку плакала и не заметила, как заснула.
Проснулась ранним утром от холодка на плечах. Села, прислушалась: под окном точно голубь курлычет. Заглянула в щелку под занавесочку - старик в очках читает, а вокруг толпа слушателей. Прислушалась:
"…Аще ли который человек обещается идти в той град Китеж и неложно от усердия своего поститься начнет, и пойдет во Град и обещается тако: аще гладом умрети, аще ины страхи претерпети, аще и смертию умрети, но не изыти из него, - такого человека приведет Господь силою Своею в невидимый град Китеж. И узрит он той град не гаданием, но смертныма очима, и спасет Бог того человека. Аще же кто пойдет, обаче мыслити начнет симо и овамо, таковому Господь закрывает невидимый град Свой. Осуждение и тьму кромешную приимет всяк человек, иже такому Святому месту поругается. Понеже на конец века сего Господь чудо яви: невидимым сотвори град Китеж и покры его десницею Своею, да пребывающие в нем не узрят скорби и печали от зверя-Антихриста…"
- Невозможно, стало быть, узрить град сей и услыхать звоны в нем колокольные?
"- Все от Милости Божией! Первое дело - усердие. В безмолвии на брегах Святого озера надлежит пребывати. И вот начнет усердного святый брег качати, аки младенца в зыбке. Тогда твори молитву Иисусову и ни словом, ни воздыханием не моги о том ближнему поведать. И егда приидет час блаженным утреню во граде Китеже петь, услышит усердный звон колоколов серебряных. Лежи тогда недвижно и безмолвно, о земном не помышляя. Заря на небе заниматься зачнет - гляди тогда в озеро и, яко в зерцале, узришь золотые кресты, и весь град с стенами, башнями, палатами каменными, княжьими, хоромами боярскими, с теремами высокими. А по улицам града узришь ходящими птиц райских, Алконостами именуемых…"
С широко раскрытыми глазами слушала Наташа про тайны града Китежа и, крестясь на иконку в переднем углу каюты, шептала:
- Господи! Если бы дал Ты мне радость услышать благовест Твой к нам!
Румянилось и золотилось утро. Солнышко умывалось в реке. Поплескивали над ее поверхностью серебряные и золотые рыбки. Плыли и кувыркались белые чайки. И фимиам фиолетовый возносился от земли к небесам…