Тут только вспомнила девушка, что забыла дать вечером Ботвере похлебку, да и ворота не заложила на засов и даже дверь не заперла. Она встала, повернула ключ в замке и стала прислушиваться.
Снаружи доносились лай и рычанье ярившегося Ботверы, Это продолжалось немало времени, потом постепенно лай умолк, и снова стало тихо.
Девушка села на кровать и долго сидела так, в темноте.
Где-то в углу скреблась под половицей мышь. Русудан вспомнила, что собиралась взять у тетушки Сабеды котенка. Она разделась, легла в постель и снова отдалась течению своих мыслей.
Тут только догадалась девушка, что незнакомец, встреченный ею сегодня на Алазани, не кто иной, как вчерашний победитель, сбивший кабахи со столба. Странно! Никак не ожидала Русудан, что этот отчаянный сорвиголова проявит столько уважения к беспомощной женщине в глухом лесу.
Утром, выйдя на балкон, она удивилась тому, что собака не кинулась ей навстречу, как обычно, ласкаясь, повизгивая и виляя хвостом.
Долго она звала своего верного пса, долго свистела ему, но Ботверы не было видно. Русудан сняла с гвоздя на балконном столбе свою неизменную плетку и спустилась во двор.
Проходя мимо цветочной грядки, она остановилась, пораженная. Любовно выхоженные ею клумбы были разворочены, цветы втоптаны в землю, а рядом в густой траве лежал в обнимку с собакой и мирно похрапывал Закро…
Войдя в колхозный двор, Русудан увидела под большой липой взнузданную лошадь и возле нее - молодого парня, готового пуститься в дальнюю дорогу. Девушка направилась к нему.
- Возьми, это чистые рубахи, отвезешь их Максиму. Что это вчера ему приспичило - не дождался конца джигитовки, ускакал в горы? А тут без него этот бешеный жеребец Арчила изувечил!
Овчар вскочил в седло и натянул уздечку.
- С утра тебя дожидаюсь, Русудан, а то сейчас уже был бы далеко за Сабуэ. Ну, а Максим… Максим ведь чабан - вот он и поспешил к стаду, чтобы быть там во время прививки против бруцеллеза.
- Скажи ему, что я на него сердита - почему уехал, не простившись? И привет передай.
- Ладно. Желаю здравствовать!
Но не успел всадник доехать до ворот, как Русудан окликнула его - он с трудом сдержал разбежавшегося коня.
Русудан подошла поближе и шепнула парню, склонившемуся к ней из седла:
- Скажи Максиму, чтобы прислал с тобой щенка - побольше да позлей. Вчера ночью этот полоумный Закро задушил нашего Ботверу.
Глава вторая
1
Золотистыми волнами переливалась нива, с трех сторон обступал ее подлесок, а дальше тянулись леса. С шепотом и шорохом покачивались, сталкиваясь между собой, отягченные колосья, и немолчный шепот разносился над полем, от лесной опушки до самого яра над селом.
Старик долго смотрел на спелые хлеба, потом выбрал самый тенистый вяз из тех, что стояли на краю поля близ скалистого ската, и положил серп на траву, зеленевшую у его подножия.
Сняв рубаху, он повесил ее вместе с сумкой на ветке дерева и повязал голову платком, чтобы пот во время работы не стекал на глаза. Оглянувшись, он повернул к свету суровое лицо с крупными, правильными чертами и сказал пареньку, подошедшему следом за ним с вьючной лошадью:
- Отведи-ка свою животину к другому вязу, подальше отсюда, а то она испакостит прохладное местечко.
Паренек достал из переметной сумы навьюченные на лошадь большие кувшины и спросил:
- Сейчас за водой пойти или когда кувшины опорожнятся?
- Сейчас не надо, сынок, вода все равно нагреется. - Он вскинул кустистые брови и изумился: - А чего сноповязы дожидаются? Ступайте рвать колосья на свясла, пока они не пересохли!
С минуту он наблюдал, как, кряхтя, по-стариковски, прилаживал на левую руку налокотник сосед Саба, как он вдевал в наперстники свои дрожащие, костлявые, узловатые пальцы, и с сожалением покачал головой:
- Эх, нет на свете справедливости!.. Тебе бы, старичина, не в поле надрываться, а полеживать в саду под тутой, на ковре да на мутаках…
- Эй, малец! Зря ты не захватил побольше посуды - сделал бы сейчас лишний конец, принес бы еще воды. А то ведь этой нам даже для точки серпов не хватит! - гудел, сидя на толстом обнаженном корне вяза, безбородый Гогия.
- Да вы что, еще только серпы точить собираетесь? - изумился старик. - Тьфу, позор! А еще молодежь!
Сноповязы покинули тень и пошли рвать колосья на свясла.
- Пусти лошадь на длинной привязи, да только так, чтобы она до нивы не дотянулась. Ну как, Годердзи, начнем?
Старик ничего не ответил Сабе и прямо вошел в волнующиеся с тихим шелестом хлеба, достававшие ему до пояса.
Ласково трогал старик тугие колосья, осторожно гладил высокие стебли. Он сорвал колос, растер его на ладони и с улыбкой любовался спелыми, наливными зернами. А налюбовавшись вдоволь, не захотел их рассыпать, пожалел и отправил себе в рот, стал с хрустом жевать крепкими зубами. Потом окинул взглядом из конца в конец широкое поле.
Когда-то эти угодья принадлежали Димитрию Вахвахишвили и считались урожайными на диво. Каждый год, перед жатвой, князь приказывал зарезать быка и снять крышку с сорокаведерного квеври.
С усами, лоснящимися от говяжьего жира, разгоряченные добрым соком лозы, чуя в себе такую силу, что хоть камни крошить, крестьяне набрасывались на спелую ниву и управлялись с жатвой в один день вместо положенных трех.
Головному жнецу вешали на спину бычью голову. Если сожнет полосу из конца в конец так, что никто его не нагонит, - бычья голова доставалась ему, и сверх того он получал в "пеш-кеш" целое чапи вина.
Не раз случалось старому Годердзи подвесить себе за спину круторогую голову, опорожнить целую бадейку красного и, уйдя целиком в работу, махать серпом весь душный, в зыбком, знойном мареве, июньский день до вечера. Да и какой сумасшедший решился бы состязаться с ним в такую пору? Словно кабан, продирающийся через камышовые заросли, крушил и валил он высившиеся стеной хлеба, прокладывая широкую полосу от межи до межи, от опушки до опушки, и солнечные лучи, ломаясь на блещущей стали, рассыпались искрами во все стороны.
Эх, черт побери! Не жалко ему было себя - нет, не жалко… слава была ему дороже всего. Большой соблазн слава!
- Ну что, Годердзи, может, начнем?
Старик очнулся от своих мыслей, скосив глаза, глянул на Сабу, потом раздвинул колосья и попробовал ногой иссушенную зноем землю.
- Да, пора. Начнем!
Он встал лицом к дальнему краю поля, нагнулся, ухватил огромной ручищей чуть ли не целый сноп колосьев и полоснул по ним серпом.
Саба и еще человек пять жнецов последовали его примеру. К ним постепенно присоединились и все остальные.
Долго слышались только шелест срезаемых колосьев, стук наперстников, слабый шорох скользящих шагов и негромкий посвист серпов. Но вот солнце поднялось высоко в небе, земля нагрелась - распалились и жнецы, поддали жару.
- Э-ге-ге-гей! Та-та-та-та, иду, догоняю, Годердзи! Ух, молодца узнают по деснице! Ну держись! - гаркнул Абрия Гигилашвили и рванулся вперед сквозь ниву.
Головной оглянулся, и глаза его просияли.
Любил Годердзи взглянуть на доброго работника, и в эту минуту самое искреннее удовольствие было написано на его лице.
Покажи-ка нам, Абрия,
Как набьешь зерном амбары!
Хоть года мои не малы,
Да соврет, кто скажет: старый.
- Хо-хо-хо, как он тебя! Вот так поддел! Хо-хо-хо! Не уступай, не давай ему спуску! - закричали Абрии с разных сторон.
Тот переменил ногу и ответил Годердзи тоже стихами:
Ох и нива, вот так нива,
Искры сыплет, как с огнива!
Абрию не одолеешь,
Зря ты нос задрал спесиво.
- Э-ге-ге-гей! Настигают тебя, дедушка Годердзи, держись!
Годердзи услышал рядом свист чужого серпа и распалился еще больше.
Не бывало, чтобы в поле
Абрия за мной угнался!
Эх, кабы таким героем
Он у матери удался!
- О-хо-хо-хо! Ну язык, остер как серп! Давай жми, не топчись на месте! А ну сторонись, старичина, смотри, серпом ноги тебе подрежу! - шагал, поспешал, гудел, наступая на соперника, безбородый Гогия.
Все больше и больше разгорались, разъярялись жнецы, и все вокруг кипело, бурлило, сверкало и ухало.
Платки на разгоряченных лбах намокли, пот просачивался сквозь ситец, стекал струйками по лицам, капал жаркими каплями на жаркую землю.
Взмокшие рубахи липли к телу, облегали горячие, влажные спины.
Пот стекал ручьем между лопатками и скапливался озерцом пониже, над поясом.
На каждом серпе горело по солнцу - и отблеск этот при каждом взмахе то гас, то вспыхивал, так что глаз не мог уследить за игрой света и тени на опаленных зноем лицах.
А нива шелестела, вздыхала, стонала и, клонясь долу, покорно ложилась под серпом.
Все ускорялось медвежье топотанье, мерный перескок жнецов. Под ногами их, раздавленные, втоптанные в землю, валялись репняк и куколь, откинув отсеченные кустистые головы, испускала дух дикая морковь, окруженная желтыми обрезанными стеблями жнивья, словно покойник - плакальщиками.
С отрывистым треском лопались в жнивье сухие стручки мышиного горошка и стреляли черными, твердыми, как дробь, бобами в лицо идущим следом за жнецами сноповязам.
Шли вперед, прокладывая полосу в ниве, жнецы, радовали им душу высокие налитые колосья, щедрый урожай.