Проснувшись однажды, Андрей вышел из землянки. Над мокрой землей всходило холодное солнце. В небе таяли редкие облачка. Молочный туман окутывал реку, полз по берегу, цеплялся за кусты. Листья, падая, кружились в воздухе. Рябина, росшая возле землянки, печально свешивала красные гроздья. Было тихо и сыро. Шла осень во всей своей силе.
В тот день к дедушке Мирону приплыл в душегубке его старый приятель Савватька. Причалив, вытащил из лодки мешок и зашагал, тяжело припадая на левую ногу, к костру, который теперь обитатели землянки разводили все чаще и чаще.
- Савватька! Друг милой! - обрадовался дедушка Мирон. - Садись, грейся.
- Мир на стану! Здравы будьте! - заговорил Савватька частым говорком, - Ты что, Мирон, ячменна кладь, в Ильин-от день не понаведался? Власьевна бражку варила.
Савватька был неопределенных лет, худ и мал ростом, лицо в морщинах, глаза острые, как шилья, на плечах пониток, черный от копоти, заплата на заплате, а на голове войлочная шляпа, которую, верно, носил еще Савватькин дед.
Костер пылал, от смолевых сучьев валил густой едкий дым. Андрей чистил рыбу и слушал разговор приятелей.
- Я тебе, Мирон, пропитал привез: редьки да гороху, да калеги. На одной-то рыбе не проживешь, ячменна кладь. А мука-то еще есть?
- Муки до покрова хватит. Чем я только тебя отдаривать стану?
- Милушка ты моя, Мирон Захарыч! - зачастил Савватька, и лицо его изобразило умиление. - Ничего мне от тебя не надо. Не моги даже и думать.
"Должно быть, хороший человек, - заключил про себя Андрей, - а я думал, плут".
- Ну, как там на заводе? - спросил дедушка Мирон.
- Пермяков к Ильину дню нагнали с Юсьвы да с Иньвы. Ох, и было маяты с ними, ячменна кладь. Русскую-то молвь не понимают. Мастер кричит: налево, они - направо. Троих у домны сварило… У кума Петрована полосовое железо нашли в огороде и так отлепортовали, что мужик другую неделю с постели встать не может. А железо-то, бают, подбросили. Данила Зачасовенских последнего глаза лишился, кричным соком плюнуло. Теперь по дворам ходит, христовым именем побирается.
- Жалко мужика, добрый работник был… А как Власьевна живет?
Савватька захихикал.
- Все помнишь свою сударку? Чего ей, старой колотовке, делается - ягоды сушит да грибы солит. Работницу держит, немую. И фатеру сдает. Одним словом, промышляет. Ты как ныне белковал?
- Какая летом охота? Летом я от реки не отхожу, за рыбкой охочусь. Ныне два горностая да огневка в капкан попались. Вот и вся добыча.
- И то добро. А это что за молодец?
- Свойственник дальний, из Усолья.
Савватька лукаво прищурил глаз.
- Лётный, стало быть?
- Лётный.
- Никита Пологрудой давно не бывал?
- Давненько.
Пока беседовали, уха сварилась. Савватька жадно принялся за еду. Наелся и начал хвастать.
- Мне в невод нынче осетер попал. Мужики его впятером вытаскивали.
Дедушка Мирон только посмеивался в бороду.
- А на Черном озере поймали чудо: до пояса девка, а с пояса рыба.
- Ну, уж это враки, - не выдержал Андрей.
- Много ты знаешь, ячменна кладь, - осердился Савватька. - Поживи-ка с мое. Я своими глазами такое-то чудо видал. Прошлой зимой как-то шел от кума с крестин вдоль пруда и вижу: девка сидит и волосы чешет, сама белая, а волосы синие. И таково борзо чешет, только гребень мелькает. Тут я перекрестился, воскресную молитву сотворил. Девка как нырнет в полынью - и как не бывало…
- А сколько вы с кумом хмельного тогда выпили? - спросил дедушка Мирон.
Савватька заплевался, заругался, стал божиться, что он сроду никогда не врал, но дедушка Мирон только рукой махнул.
- Проспись, милой.
Савватька забрал свой пониток, улегся на медвежью шкуру и вскоре уснул, как убитый.
- Добрый мужик, - сказал о нем дед, - только с зайцем в голове.
Стояла глубокая ночь. Холодные осенние звезды играли в вебе. Андрею не хотелось спать: чýдное лицо атаманши выступало из мрака. "Матреша, - шептал он, - Матреша! Где ты, желанная?"
Утром выпал первый иней. Трава казалась серебряной. Опаленные первым заморозком, побагровели листья рябины, в золото оделись березы, а осины, лесные щеголихи, пылали то багряным, то оранжевым, то желтым. Пойма Камы тонула в серой полумгле. Слышно было, как сердито бьют о берег тяжелые волны.
Андрей молча тосковал.
Савватька подошел к нему.
- Слышь, малый… Чего ты живешь у старого хрыча? Айда к нам на завод. Там веселее.
- Ты дедушку Мирона не трожь… Не позволю.
- Чего ершишься? Правду говорю. На заводе и работу настоящую найдешь и невесту я тебе сосватаю такую, что, ячменна кладь, сырьем проглотишь.
- Отвяжись…
На прощанье Савватька все-таки выпросил у деда три шкурки: лису и горностаев. Когда он уехал, Андрей сказал с досадой:
- Плохой человек. Говорил: ничего не надо, а шкурки увез все-таки.
Дедушка Мирон нахмурился.
- Больно ты судить-то скор. Во всех нас худое с добрым переболтано. Кабы не Савватька, не жить бы мне на этом угоре, да и вовсе бы на белом свете не жить. Этот мужик скольких спас… Вот-те и плохой.
"Кто же сам ты такой?" - хотел спросить Андрей и не решился.
Снова потянулись дни однообразной вереницей. Тщетно старался Андрей заполнить их каким-то подобием труда. Он бродил по лесу, слушая задумчивый шорох деревьев. На мерзлую землю падали мертвые шишки, под ногами шелестела побеленная инеем опаль. А вверху в светло-голубой полынье неба стояло невеселое осеннее солнце, и косяки перелетной птицы с жалобными кликами летели на юг.
После нескольких крепких заморозков выпал пушистый легкий снежок, и сразу все волшебно изменилось. Земля и деревья празднично засияли в ослепительно-белых покровах. Кама чернела в белых заберегах, по ней плыла шуга.
В один из первых зимних дней в лесу послышался собачий лай.
Дедушка Мирон встрепенулся.
- Никита, никак, идет. Пойду встречать. Друг ведь старинный.
И он, как молодой, выскочил из землянки.
Андрей тоже вышел и увидел, что дедушка Мирон обнимает своего друга. Это оказался огромный мужик с окладистой полуседой бородой. Овчинный полушубок на нем был распахнут и открывал могучую волосатую грудь, на голове у великана красовалась рысья шапка, за плечом висело кремневое ружье, а через плечо походная холщовая сума. Это и был знаменитый по Прикамью охотник Никита Пологрудый. Свое прозвище он получил от того, что зимой и летом ходил нараспашку с открытой грудью.
- Здорово живете, - молвил он басовито.
- Проходи, проходи в хоромину, - приглашал дедушка Мирон, искренне радовавшийся гостю. - Садись, разболокайся. Как живешь-можешь?
- Живем в лесу, молимся колесу. А бегаем еще, благодаря бога, ногу за ногу не задеваем.
Бережно повесил ружье на гвоздь, снял полушубок и сел в одной рубахе на чурбак, поближе к печке.
- За Камень пробираюсь, - сказал он.
- Эх ты, неспокойная душа. Весь век бродишь.
Андрей с любопытством рассматривал Никиту. Великана можно было поначалу испугаться: дремучая бородища, густые брови и шапка черных с проседью волос, но ясные детские глаза точно изнутри освещали это страшное, все в шрамах лицо.
- На родину ходил, на Пильву. По Вишере плавал. Возле Полюдова камня медведь маленько помял, недели две отлеживался в Романихе.
- Каков он, Полюд-то? - спросил Андрей. - Большая гора?
- Гора, прямо сказать, красавица, а в горе богатырь сидит. Сторожит богатства неисчислимые, злато и серебро. Кто найдет тайный ход да доберется до самого нутра горы, тому Полюд дает взять с собой пригоршню золота да пригоршню серебра, а коли ты еще в карманы покладешь, не обессудь - в той горе навеки останешься.
- Справедливый он, богатырь Полюд. Что ж ты, милой, не пытался в гору-то слазить?
Никита улыбнулся.
- Мне, Захарыч, сам знаешь, богатство ни к чему. Я своим житьем доволен.
- То-то весь век в ремках и ходишь, а твоими трудами Алин в Чердыни дом сгрохал.
- Алин - мужик умный.
- То-то и есть, что умный, да говорится: не верь уму, верь совести. А у купца вместо совести - кошелек с деньгой. Эх ты, простота! Шестьдесят тебе лет, Никита, и все ты дитё.
- Ладно, Захарыч, не ругайся. От себя не уйдешь: каким в колыбельку, таким и в могилку.
Андрею понравился охотник: чуялась в нем большая и добрая сила.
Уже ночь наступила, зажгли лучину, старики сидели за столом. Андрей лег на лавку и сквозь дрему слушал их беседу, и то, что он услышал, заставило его насторожиться.
- С Матреной виделся.
- Ну? Где?
- Далеко, возле Тулпана.
- Эк, ее куда занесло.
- Да, там ей добро жить. По лесам зверя, дичи набила. Рыбы в Колве, слава богу, хватает. Думает зазимовать в тех краях.
- Вот бедовая девка!
- Бросить бы ей надо это дело.
- Не бросит. Не таковская. Это мы с тобой бросили, да и то поневоле. Ты-то раньше отбился, а я с Безручком до последу был.
- И то диво, что уцелел. За твою голову, есаул, большие деньги сулили.
- Да, кабы о ту пору Савватька с лодкой не подоспел, поминал бы ты меня, Никита, за упокой.
- Гляди-ко, ведь сколько лет прошло, и теперь уж никто не помнит, как ты с Афоней на демидовских заводах суд и расправу чинил.
Дедушка Мирон глубоко вздохнул и опустил голову.
- Годы, они, брат Никита, все заровняют. А доброе дело народ завсегда помнить будет. Это ты не говори, что забыли. Помнят. У народа память железная.