Король взглядывал на Неккера как-то беспокойно и неуверенно, в особенности когда Оливер разговаривал с Карлом Гиеньским. Однако ни о чем его не спрашивал, не высказывал никаких подозрений или дурных предчувствий. Оливер, замечавший хмурый взор Людовика, смотрел ему прямо в глаза со спокойным, безмятежным видом человека, которому нечего скрывать. Тогда Людовик опускал голову. Во время прощального пира, заданного в честь гостей, Неккер был кравчим при особах короля и герцога Гиеньского. В течение всего вечера Людовик не мог, по-видимому, избавиться от тайного волнения; он был молчаливей и задумчивей, чем обычно в таких торжественных случаях; как-то напряженно, почти скорбно сложились губы, а взор часто и подолгу останавливался на веселом и довольном лице брата. Внезапно Людовик поднял голову, охваченный мрачным подозрением; он увидел, что Неккер стоит за спиной Карла и пристально глядит на его затылок потемневшим, немигающим взором. Герцог Гиеньский поднял бокал, только что наполненный кравчим. У короля пресекся голос от охватившего его ужаса. Он мог лишь бессмысленно вытянуть руку по направлению к брату.
- За ваше здоровье, государь, - провозгласил Карл, не понявши жеста короля.
- Постой! - сказал, тяжко дыша, король и тут же, заставив себя улыбнуться, схватил бокал брата и протянул ему свой. - Постой, любезный брат, обменяемся кубками и выпьем с тобой за счастливое будущее!
Герцог Гиеньский польщенно улыбнулся и выпил из золотого кубка короля. Король обхватил рукой чужой бокал и пронизывающим взором посмотрел на Неккера. Оливер ответил спокойным, слегка удивленным взглядом. Людовик покраснел и выпил. Потом он раздумчиво провел рукой по лбу.
- Оставьте себе мой кубок, братец, - молвил он с добротой, - а я ваш сохраню на память. На память о том часе, когда я мыслил и чувствовал воистину по-братски. Не правда ли, Карл, я сегодня говорю необычные слова?
- Вы всегда относились ко мне по-братски, - сказал герцог Гиеньский, боязливо и со стесненным дыханием взглядывая на д’Юрфэ. Людовик скорбно поднял брови.
- О нет, Карл, - тихо сказал он, - ни я, ни ты никогда не были друг другу братьями. У всякого человека - у старого человека в особенности - бывают минуты, когда он мыслит только добро, а зла не помнит и не разумеет. Я хотел бы верить, что переживаю такую великую минуту. Хотел бы верить, что и я могу быть братом. От тебя, Карл, от тебя одного зависит теперь мир и покой в нашем доме и нашей стране. Да будет мир, милый брат!
Он ощутил на себе взгляд Оливера и поднял голову. Светившееся в глазах Неккера безмерное сострадание его поразило. Он печально улыбнулся в ответ. За что ты меня жалеешь? - говорила эта улыбка. Неккер отвернулся.
Принц Карл извивался от страха как угорь на сковородке. Полная растерянность овладела им. Неужто все это опять ловушка, мучительно стучало в его мозгу; неужто он опять подъезжает ко мне с подвохами? Что ему от меня нужно и как мне спастись?
- Я всегда был вам братом, государь, - проговорил он, запинаясь, - и всегда останусь таковым. Но…
Тут и д’Юрфэ беспокойно заерзал на месте.
- В силу политической позиции, занимаемой монсеньором, он вынужден будет обдумать вопрос о своих династических правах, - сказал д’Юрфэ не без замешательства, - но он обещает вам, государь, лояльно учесть все мыслимые гарантии.
Король сильно побледнел и сжал губы. Он молча, с невыразимым презрением посмотрел на одного, затем на другого. Потом поднял взор на Оливера и увидел его глаза, исполненные сострадания. Но ничего больше он в них не мог разглядеть. Он и в себе не находил никакой иной мысли, ни суровости, ни вспышки гнева, порождающей репрессии. Он ничего не ощущал, кроме усталости и горечи и стремления не думать о том, что было, о том, что будет. Он перевел разговор на другую тему, говорил и слушал безразличные вещи. Он не смотрел больше на кравчего. Но сердце его не переставало сжиматься всякий раз, как он взглядывал на посеревшее лицо брата.
- Как вы себя чувствуете? - вдруг спросил он.
- Я чувствую себя превосходно, ваше величество.
Дней через восемь по возвращении в свою резиденцию Ла-Рошель принц Карл стал жаловаться на тяжесть во всем теле и на колотье в области сердца. Вскоре он уснул странным непробудным сном. После сорока восьми часов сна наступила внезапная смерть от паралича сердца, причем врачам не удалось ни на одно мгновение привести герцога в сознание. Д’Юрфэ подозревал, что Карл был отравлен, но вскрытие не подтвердило его предположений; не было обнаружено ни малейших следов какого-либо известного тогдашней медицине яда и ни малейшего признака воспаления в каком-либо из органов.
Когда король услышал весть о смерти брата, он остался необычайно спокоен и тотчас же отдал необходимые распоряжения для занятия Гиени войсками и для присоединения ее к коронным землям. Даже Неккер не мог заметить в нем никакой перемены, ни малейшего дрожания в голосе; только лицо было как будто бледнее обыкновенного, да щеки словно обвисли больше, чем всегда. Зато лихорадочное кипение мысли под бледным лбом Людовика ничуть не соответствовало внешнему спокойствию его и сдержанности. В течение всего дня король ничего не говорил Оливеру. Но вечером, оставшись в кабинете с ним наедине, король долго молча боролся с обуревавшими его чувствами. Оливер не мешал ему.
- Хорошо ли это, - тихо, с огромным усилием подыскивая слова, спросил король, - хорошо ли, что совесть моя отделилась от меня?
Неккер не отвечал. С тех пор как он положил яблоко, пропитанное таинственным препаратом из экзотических ядов и алколоидов на тарелку Карла и увидел, как оно было съедено, все мысли его и чувства, испытанные дотоле, - любовь к королю, сострадание, жертвенность, самоотречение, - застыли в нем, слежались в ледяной ком, распространяя по всему телу смертный холод и боль. То не было раскаяние или сознание вины, нет; был лишь страх перед одиночеством, ибо с той минуты он перешагнул за рубеж и был теперь один, совсем один, без короля - нет, был теперь сам королем, без Людовика, без человека. Он тосковал в этом одиночестве, но крепко-накрепко запретил себе высказывать тоску, чтобы не отравить Людовику его земного человеческого счастья и чтобы тот мог по-прежнему считать себя невиновным в смерти брата.
Оливер молчал. Молчал, потому что боялся ослабеть и позвать Людовика к себе, за роковую черту.
- Хорошо ли это? - повторил Людовик. - Разве на мне нет вины?
- На вас нет вины, государь, - поспешно и настойчиво произнес Оливер. Король медленно покачал головой.
- А хочу ли я быть невиновным, друг? Вот вопрос! Я должен быть тебе благодарен?
Неккер ничего не ответил; но сердце его забилось сильнее.
- Я должен быть тебе благодарен? - переспросил король со странным упорством. - Сумею я быть благодарным, как ты думаешь?
- Да, - тихо ответил Оливер. Людовик посмотрел на него глазами, в которых зияла бездна.
- Ты лучше знаешь меня, чем я тебя, - прошептал он. - Брат мой, я воистину не знал, на что ты способен ради меня. А я могу пойти так далеко, как ты думаешь? До конца ли ты знаешь меня?
- Нет, - сдавленно произнес Оливер, - и было бы лучше, если бы вы не пытались идти…
Людовик встал и подошел к нему.
- Разве до тебя уж так далеко, - улыбнулся он, - и ты думаешь, я не дойду? Ты хочешь быть один, Оливер?
Неккер опустил голову и не решался ответить. Людовик ласково и внезапно пожелал спокойной ночи, отодвинул потайную дверцу в панели и поднялся наверх к больной, которая со времени рождения дофина постоянно находилась в башне.
В три часа ночи Оливера разбудило чье-то прикосновение. Перед ним стоял король. Свеча дрожала в его руке, он трясся всем телом, словно в ознобе. Но на лбу блестели капли пота. Оливер снова закрыл глаза, не зная, - явь это или все еще дурной сон?
- Идем, - произнес Людовик чужим голосом. Неккер вскочил и протер глаза.
В неверном, колеблющемся свете лицо короля было неузнаваемо: серое, столетнее лицо - огромные орбиты без взора, без блеска зрачков - и такая мука в складках лица, и такие трясущиеся щеки, что с губ Оливера не сорвалось даже вопроса.
- Скорее, друг, - торопил Людовик.
Неккер набросил на себя меховой плащ и понесся по горницам и переходам, через раскрытую дверцу в панели, вверх по витой лестнице, в покой над башней. Ложе было смято. Анна лежала на шкурах без сознания, вся посиневшая. Оливер со стоном сжал кулаки. Король стоял в дверях, постаревший, неузнаваемый, с истерзанным лицом и потухшими глазами.
- Да, - с усилием произнес он и смиренно поднял руки. - Можешь ты меня убить? Нет, милый брат, ты не можешь…
Оливер посмотрел на него темным, жалобным взором и не отвечал. Он наклонился к больной, приник ухом к ее груди, стал слушать. Дыхание было тяжелое и прерывистое, сердце колотилось так, что сотрясалась вся грудная клетка. Вены на шее быстро-быстро пульсировали. Неккер стал успокаивать ее магнетическими пассами вдоль лба, висков и сонной артерии. Он осторожно приподнял ей веки, приник лицом к самому ее лицу, чтобы взгляд ее сразу мог встретиться с его взглядом. Сердце ее стало биться ровнее, Оливер отодвинулся и встал. Анна проснулась. Она с трудом повернула голову направо, потом налево и увидела Неккера.
- Оливер, - шепнула она еле слышно и попыталась улыбнуться. Она повернула голову в сторону короля и окинула его горьким взглядом, как бы жалуясь на что-то.
- Оливер… - назвала она и его.
И слабым дрожащим пальцем показала ему на Неккера, словно говорила: "Бери пример". Людовик закусил губы и послушно, молча кивнул головой. Оливер закрыл лицо рукою, чтобы заглушить стон.
Анна широко раскрыла глаза, словно увидела что-то неожиданное и радостное, и с трудом подняла руки, указывая на зеркало в потолке.