Голос ее тоже изменился: он стал слабее и тоньше, в нем появился легкий серебристый звон. Он был пленителен, этот голос, как прежде улыбка. "Или же, - тут глаза Оливера смягчились и потеплели, - или же прежняя улыбка Анны была теперь в звуке голоса".
Когда она произнесла последние слова, лицо ее было неподвижно, и тем не менее слова эти были сказаны с улыбкой, с еле заметной, бесконечно сладостной вибрацией радости в тоне. В ее голосе словно переливались те золотые искорки, которые прежде вспыхивали в глазах, когда она, бывало, улыбалась.
Улыбнулся и Оливер.
- Если ты могла это почувствовать, Анна, - произнес он с бесконечной добротой, - то ты еще много знаешь.
Он приблизил свое лицо к ее лицу. Она посмотрела ему в глаза, затем на лоб, затем опять в глаза. Она слегка склонила голову набок, чуть-чуть обнажила зубы и покосилась на него сквозь ресницы с милым лукавством нашалившего ребенка, который, однако, уверен в том, что его не станут бранить.
- Я многое знаю! О, я многое знаю! - с таинственным видом зашептала она, и в голосе ее по-прежнему звучала улыбка. - Я знаю, что не он и не я, а ты один должен сейчас думать и думаешь о смерти. И ведь мне должно было бы быть тяжело, тяжелее, чем всем нам, а вот видишь, Оливер, мне легко…
Неккер опустил голову; слабость вдруг сковала все члены, сердце его билось тяжелыми, гулкими ударами. Голос Анны дрогнул:
- Оливер, Оливер! Гляди на меня! А то я ничего не вижу, ничего не знаю! А ведь нужно, чтобы я знала, верно?
Он медленно, с огромным усилием поднял на нее глаза… От изумления она сперва не могла произнести ни звука.
- Оливер, ты плачешь? - вымолвила она еле слышно. - Оливер, ты умеешь плакать? О, только не плакать! А то я ничего не вижу!
Неккер весь затрясся от диких безудержных рыданий. Но это было лишь мгновение. Вот уж он резко откинул назад голову. Все прошло. Глаза снова были ясны.
- Нет, верно это были не слезы, - задумчиво произнесла Анна, глядя в зеркало, - потому что ты ведь наперед знаешь, когда придет конец. - Исполненная тайного счастья, она доверчиво кивнула сама себе и еще тише продолжала: - Ты знаешь, когда это будет, и я знаю… вижу… а где вижу, не скажу. Но мне нечего об этом думать. - Она взглянула на сидящего перед ней Неккера. - Сделаем ему удовольствие, Оливер. Зеркало приносит мне столько радости, так почему же не дать эту радость и ему? Верно, Оливер?
- О, да, - кивнул Неккер, - зеркало показывает тебе твою жизнь, Анна.
Он говорил совсем тихо, еле внятно, словно боясь ранить ее словом или звуком.
- Мою жизнь? - изумилась она. - Почему ты не говоришь: мое отражение? Моя жизнь, Оливер, не может дать радости ни ему, ни мне…
Она озабоченно подняла руку.
- Оливер, я ничего больше не могу ощущать, я боюсь живого тела… у меня перед живым телом такой страх… смертный страх, Оливер! Я дам ему мое отражение, доставлю радость его глазам. Но он не смеет больше желать… желать меня… Это был бы конец, а он не должен приближать моего конца… Ты все-таки плакал, Оливер?
Неккер провел рукой по лбу, словно решаясь на что-то, затем поднял к ней свое лицо.
- Нет, - сказал он убежденно и твердо, - он не смеет больше желать!
Она взяла его голову обеими руками, притянула к себе и долго глядела на него.
- Теперь мне хорошо, - блаженно прошептала она, - его любовь - это Оливер! То, что ты хочешь сделать - хорошо. И он знает, что ты делаешь доброе дело, Оливер!
Она отпустила его голову; взгляд ее оторвался от его взгляда, задумчиво и радостно скользнул куда-то вдаль, потом упал на зеркало. Оливер отклонился назад, легко проводя пальцами по ее лбу и вискам. Она еще несколько секунд глядела на свое отражение широко раскрытыми блаженными глазами, потом веки ее опустились, и она уснула сладко как дитя. Голова ее склонилась на чуть приподнятое левое плечо. Рот приоткрылся, короткое дыхание было едва слышно. Оливер, измученный и как-то сразу постаревший, еще посидел немного рядом с нею. Затем он встал, осторожно убрал зеркало с ее колен и поставил его обратно на столик. И он отворил стенной шкапчик, насыпал какого-то порошку на сковородку и сжег это снадобье на столике перед спящей. Сладкий, одурманивающий дым окутал комнату.
Мейстер прошел в горенку к Даниелю Барту.
- Госпожа будет очень крепко спать сегодня, Даниель. Через час ты отнесешь ее в башню. Я буду там и позабочусь о том, чтобы ты прошел незамеченным. Но на всякий случай прикрой ее лицо и всю ее укутай чем-нибудь. Самое лучшее - принеси ее под большим плащом.
Барт в ужасе глядел на него.
- Мейстер! Господин мой! Что вы делаете? - вскричал он.
Оливер слабо улыбнулся.
- Ничего худого, Даниель; госпожа говорит даже, что я делаю доброе дело.
- Госпожа знает? - изумился слуга.
Оливер кивнул головой.
- Она хочет дать королю свое отражение в зеркале, - свою радость. Но не больше.
- Господи Иисусе Христе! - ужаснулся Даниель Барт. - Что это все значит?
Неккер обхватил шею Даниеля обеими руками и простонал ему в ухо:
- Радость смерти, последняя радость!
Оливер прошел к королю. Он думал: - Из-за кого я плакал? Из-за него? Из-за себя? Да, и еще раз да! Из-за него и себя: ведь это одно и то же. Но мне труднее, чем ему и чем ей… Моя ноша тяжелее… Я их обоих несу к роковому рубежу! И оба они говорят мне: ты хороший. Быть может, я и не таков, но я хотел бы быть таким. И правда, я многое даю и многое значу: для него я - брат, брат - человек, для нее - сама любовь. Уже давно я чувствую, что горжусь малейшей ее похвалою. И вот теперь, когда я делаю для него все, что еще можно сделать, - нечто воистину тяжкое, - неужто теперь он не смирится! Неужто он не останется по сю сторону рубежа, смягчившись и очеловечившись?
Людовик ужинал с обоими "куманьками". Он внимательно посмотрел на вошедшего Неккера, но ни о чем его не спросил. Разговор шел о рождении дофина и политических последствиях этого факта. Но ни король, ни оба его советника не упоминали о герцоге Гиеньском; они словно избегали касаться этого вопроса и говорили все больше о том, какое влияние весть о рождении наследника будет иметь на международное положение Бургундии. Король был того мнения, что герцог Бургундский по горло занят осложнениями с Германией, окончательно увяз в них и не сможет в ближайшее время оторваться от восточной своей границы, чтобы заняться делами Франции; а что лотарингцы и швейцарцы со своей стороны не оставят его в покое, за это можно поручиться; к этому было в свое время приложено немало усилий.
Неккер все больше молчал. Королю даже казалось, что он и не слушает, а занят своими мыслями.
- Ты имеешь что-либо сообщить мне, друг? - спросил король. Оливер поднял на мгновение взор.
- Нет, государь, - сказал он, - я молчу просто потому, что мне нет прямой необходимости участвовать в разговоре о великом Карле. В данный момент жалкая особа Карла Маленького представляется мне более серьезным объектом дискуссии, и у меня хватает смелости в этом сознаться.
Людовик в изумлении на него посмотрел.
- Ну, Оливер, - сказал он несколько неуверенно, - а я как раз перед твоим приходом и в силу небезызвестных тебе причин попросил моих милых куманьков оставить в покое герцога Гиеньского и не упоминать о нем. Удивляюсь тебе, друг!
- Отчего, государь? - спросил Неккер с доброй улыбкой. - Радость сегодняшнего дня ничем не будет нарушена. Я понимаю ваше благородное, ваше прекрасное стремление не глядеть прямо в лицо суровой политической необходимости, но для этого вовсе не нужно прятать голову в песок. Напротив, государь, - сегодня следовало бы подойти к разрешению этого вопроса милостиво, без гнева и без мысли о смерти. Я не утверждаю, что вопрос этот поддается именно такому разрешению, но вы могли бы отдать дань сегодняшнему радостному дню и сделать хотя бы попытку его разрешить.
Лицо Людовика затуманилось; он глядел прямо перед собой. Оливер обратился к Тристану и Жану де Бону:
- Быть может, мы придем к правильному и выполнимому решению, сеньоры, - с увлечением заговорил он, - если тщательно, справедливо, бесстрастно взвесим и обдумаем все те меры политико-дипломатического характера, с помощью которых можно - в пределах человеческого предвиденья и разуменья - предотвратить опасность, грозящую престолу и наследнику со стороны монсеньора Гиеньского. Поймите меня: исключить из нашего рассмотрения нужно не насильственные меры, как таковые, а лишь вопрос о лишении жизни.
Оба советника с увлечением подхватили это предложение. Тристан формулировал свои выводы как юрист, Жан де Бон - как финансист. Один хотел заставить признать нового наследника путем устрашения, издав для этого соответствующий закон, другой хотел добиться того же посредством целой системы подкупов. Король не говорил ни слова, и лицо его не прояснялось. Неккер предложил было женить герцога Гиеньского на какой-нибудь из провансальских принцесс и сделать его королем Анжуйским. Людовик поднял голову.
- Анжу - это Франция, - холодно сказал он, - тогда в государстве будет два короля; тогда окажутся лишними и ненужными все неисчислимые жертвы, которые я принес для того, чтобы мой царствующий дом наследовал последнему королю Прованса, старику Ренэ Анжуйскому. Это значит пошатнуть основы престола. Это значит отказаться от цели и смысла моей жизни: от единого неделимого государства!