Она пошла вдоль патио к разноцветным клеткам. Звонкий птичий гомон. Одну за другой поднимала раскрашенные решетчатые дверки. Он, не шевелясь, наблюдал за нею. Малиновка выглянула из клетки и взвилась в небо. Сенсонтль заупрямился - привык к своей воде и корму. Каталина посадила его на мизинец, поцеловала в крыло и подбросила в воздух. Когда улетела последняя птица, она закрыла глаза, позволила этому человеку обнять себя за плечи и увести в дом, где в библиотеке сидел, ожидая их, дон Гамалиэль, снова спокойный и безмятежный.
* * *
Я чувствую, как чьи-то руки берут меня под мышки и удобнее устраивают на мягких подушках. Прохладное полотно - бальзам для моего тела, горящего и зябкого. Открываю глаза и вижу перед собой развернутую газету, скрывающую чье-то лицо. Думаю, что "Вида мехикана" выходит и всегда будет выходить, день заднем, и никакая сила человеческая не помешает этому. Тереса - ах, вот кто читает газету - в тревоге ее сложила.
- Что с вами? Вам плохо?
Жестом успокаиваю дочь, и она снова берется за газету. Да, я доволен, - кажется, придумал забавную штуку. В самом деле. Это было бы здорово - оставить для опубликования в газете посмертную передовую, рассказать всю правду о моем честном соблюдении принципа свободы печати… Ох, от волнения снова резь в животе. Невольно тяну к Тересе руку с просьбой о помощи, но моя дочь с головой погрузилась в чтение. Недавно я видел угасание дня за стеклами окон и слышал жалобный визг жалюзи. А сейчас, в полутьме спальни с тяжелым потолком и дубовыми шкафами, не могу рассмотреть людей там, дальше. Спальня очень велика. Но жена, конечно, здесь. Где - нибудь сидит, выпрямившись и забыв намазать губы, мнет в руках носовой платок и, конечно, не слышит, как я шепчу:
- Сегодня утром я ждал его с радостью. Мы переправимся через реку на лошадях.
Меня слышит только этот чужой человек, которого я раньше никогда не видел, - бритые щеки, черные брови. Он просит меня покаяться и обещает место в раю.
- Что хотели бы вы сказать… в этот трудный час?
И я ему сказал. Тереса, не сдержавшись, прервала меня криком:
- Оставьте его, падре, оставьте! Разве вы не видите, что мы бессильны? Если он желает погубить свою душу и умереть, как жил, черствым, жестоким…
Священник отстраняет ее рукой и приближает губы к моему уху, почти целует меня:
- Им незачем нас слышать.
Мне удается усмехнуться:
- Тогда имейте смелость послать их обеих ко всем чертям.
Он встает с колен под негодующие возгласы женщин и берет их за руки, а Падилья приближается, но они не хотят подпустить его ко мне.
- Нет, лиценциат, мы не можем вам позволить.
- Многолетний обычай, сеньора.
- Вы берете на себя ответственность?..
- Дон Артемио… Я принес запись утреннего разговора…
Я приподнимаюсь. Пытаюсь улыбнуться. Все как обычно. Славный парень этот Падилья.
- Переключатель рядом с бюро.
- Спасибо.
Да, конечно, это мой голос, вчерашний голос - вчерашний или утренний? Не пойму. Я беседую с Понсом, со своим заведующим редакцией… Ах, заскрежетала лента, поправь ее, Падилья, она пошла назад, мой голос стрекочет попугаем… Ага, вот и я:
"- Как обстоит дело, Понс?
- Паршиво, но еще легко исправить.
- Так вот: обрушь на них весь номер, без церемоний. Поддай им жару, крой почем зря.
- Твоя воля, Артемио.
- Ничего, если для публики это не новость.
- Год за годом мозги вправляем…
- Я хочу просмотреть все передовые и первую полосу… Зайди вечером ко мне домой.
- В общем-то все в том же духе, Артемио. Разоблачение красного заговора. Иностранное проникновение, подрывающее устои Мексиканской революции…
- Славной Мексиканской революции!
- …лидеры - прислужники иностранных агентов. Тамброни выдал крепкий материалец, а Бланко разразился на добрую колонку, сравнил их вожака с антихристом. Карикатуры - умрешь!.. А ты как себя чувствуешь?
- Не очень хорошо. Схватывает. Ничего, пройдет. Быть бы нам помоложе, а?
- Да, не говори…
- Скажи мистеру Коркери, пусть войдет".
Я кашляю с магнитной ленты. Слышу скрип двери - открылась и захлопнулась. В животе моем ничто не шелохнется, не бурлит, пусто, тихо… Вижу их. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Закрыли окна.
- Откройте окна…
- Нет, нет. Простудишься, и будет хуже…
- Откройте…
"- Are you worried, Mr. Cruz?"
- Изрядно. Садитесь, я вам все объясню. Хотите выпить? Придвиньте к себе столик. Мне что-то нездоровится".
Я слышу шорох колесиков, звон бутылок.
"- You look O.K.".
Слышу, как падает лед в бокал, как шипит содовая, вырываясь из сифона.
"- Видите ли, я хочу объяснить вам, что поставлено на карту; сами-то вы не додумались. Сообщите в центральное управление, что, если это так называемое движение за профсоюзную чистку одержит верх, нам придется прикрыть лавочку…
- Лавочку?
- Ну, говоря по-мексикански, штаны снять да на всё на…"
- Выключите! - крикнула Тереса, подскочив к магнитофону. - Что за ужасные выражения?..
Я успел предостерегающе шевельнуть рукой, сдвинуть брови. И пропустил несколько слов из записи.
"- …о том, что намерены предпринять лидеры профсоюза железнодорожников?"
Кто-то нервно высморкался. Где это?
‹‹- …объясните компаниям: им не следует наивно думать, что речь идет о демократическом движении, когда выкидывают - вы понимаете? - выкидывают "разложившихся" вожаков. Вовсе нет.
- I m all ears, Mr. Cruz".
А, это, должно быть, читает гринго. Ха-ха.
- Нет, нет. Ты - простудишься, и будет хуже.
- Откройте!
Я, да и не один только я, другие тоже пытаются уловить в ветерке запахи земли, полуденный аромат, приносимый воздухом из других мест. Вдыхаю, вдыхаю то, что далеко от меня, далеко от холодной испарины, далеко от горячих миазмов. Я заставил их открыть окно, я могу дышать тем, чем хочу, развлекаться, отделяя один доносящийся запах от другого: вот осенние леса, вот сухие листья, а вот спелые сливы; да, да, вот гнилые тропики, острая пыль соляных копей; ананасы, рассеченные ударом мачете; табак, подсыхающий в тени; дым локомотива, волны моря, сосны, покрытые снегом; металл и гуано - сколько запахов в вечном движении…
Нет, нет, они не дают мне дышать. Вот снова садятся, встают, ходят и опять садятся вместе, как одна большая тень, будто не могут мыслить и действовать в отдельности. Опять сели, спиной к окну, чтобы преградить доступ воздуха, задушить меня, заставить закрыть глаза и вспоминать о том, чего я не могу видеть, трогать, нюхать. Проклятая пара - когда они перестанут подсовывать мне священника, торопить со смертью, с исповедью? Вон ползет на коленях, чистоплюй. Сейчас покажу ему спину. Но боль под ребром мешает. О-ох. Пройдет. Отпустит. Хочу спать. Опять острая боль. Вот… О-хо-хо. И женщины. Нет, не эти. Женщины. Любящие. Что? Да. Нет. Не знаю. Забыл лицо. Я забыл ее лицо. Нет. Нельзя забывать. Где оно? Ох, оно было так прекрасно, ее лицо, - разве можно его забыть. Оно было моим, как можно его забыть. Я любил тебя, как же забыть. Ты была моей, как же тебя забыть. Какой ты была, бога ради, какой же ты была? Я могу думать о тебе, успокоиться тобой. Какая же ты? Как призвать тебя? Что? Почему? Опять укол? А? Почему? Нет, нет, о другом, скорей думать о другом; больно, о-ох, больно… О другом… Это успокоит… Это…
* * *
Ты закроешь глаза, но будешь сознавать, что веки твои - не темные крышки, что сквозь них пробивается свет к зрачку, солнечный свет, который войдет в открытое окно и доберется до твоих закрытых глаз. Опущенные веки не дадут тебе видеть очертания, блеск, цвет предметов, но не лишат тебя зрения, света медной монеты, которая каждый вечер плавится на горизонте. И все же, закрыв глаза, Ты сможешь на время сделать себя слепым. Но Ты не сможешь наглухо заткнуть, даже на время, свои уши и сделать себя глухим, не сможешь не ощущать чего-то - хотя бы воздух - своими пальцами, не сможешь совсем уйти от реальности, остановить слюну, наполняющую рот; избавиться от ее противного вкуса; задержать тяжелое дыхание, дающее жизнь твоим легким и твоей крови; призвать мнимую смерть. Ты не перестанешь видеть, слышать, ощущать прикосновение, вкус, запах, будешь вскрикивать, когда в твое тело вопьется игла шприца, вводящего наркотики; закричишь прежде, чем почувствуешь боль. Информация о боли поступит в твой мозг раньше, чем кожа почувствует боль; поступит, чтобы предупредить тебя о боли, чтобы Ты был готов, чтобы ждал боль. И Ты почувствуешь себя раздвоенным - человеком, который воспринимает, и человеком, который делает; человеком принимающим и человеком действующим.