Лениво и сухо скрипит и громыхает немазаное, рассохшееся дерево и металл: трескучие оглушительные раскаты разносятся за полмили над знойной сосновой одурью и безмолвием августовского дня. Мулы плетутся мерно, в глубоком забытьи, но повозка словно не движется с места. До того ничтожно ее перемещение, что кажется, она замерла навеки, подвешена на полпути - невзрачной бусиной на рыжей шелковине дороги. До того, что устремленный на нее взгляд не может удержать ее образа, и зримое дремотно плывет, сливается, как сама дорога с ее мирным, однообразным чередованием дня и тьмы, как нить, уже отмеренная и вновь наматываемая на катушку. До того, наконец, что кажется, будто этот вялый, оглушительный звук ничего не означает и доносится из какого-то пустячного, ерундового места, отдаленного больше, чем расстоянием: морок, блуждающий в полумиле от собственных очертаний. "Так далеко слыхать, когда самой еще не видать", - думает Лина. Думает о себе так, словно опять едет, - думает: все равно как ехала полмили до того, как влезла в повозку - до того, как повозка подъехала к месту, где я ждала, а потом, когда слезу с повозки, она полмили все равно как со мной будет ехать. Ждет, уже не следя за повозкой, а мысль течет досуже, быстро, плавно, полная безымянных добрых лиц и голосов: Лукас Берч? Спрашивала, говоришь, в Покахонтасе? Эта дорога? В Спрингвейл. Обожди тут. Скоро повозка будет в ту сторону, докуда едет - подвезет Думает: "А если он до самого Джефферсона едет, Лукас меня услышит прежде, чем увидит. А потом увидит меня и разволнуется. И двоих увидит прежде, чем вспомнит".
Сидя на корточках в тени конюшни Уинтерботома, Армстид и Уинтерботом видели, как она прошла по дороге. Они сразу увидели, что она молодая, беременная и нездешняя.
- Интересно, откуда это у ней живот, - сказал Уинтерботом.
- Интересно, издалека ли она его несет, - сказал Армстид.
- Видать, навещала кого-то в той стороне, - сказал Уинтерботом.
- Да нет, видать. А то бы я слышал. И там, в моей стороне, никого у ней нет. Тоже слышал бы.
- Видать, не просто так гуляет, - оказал Уинтерботом. - Не такая у ней походка.
- Не долго ей одной гулять, будет ей попутчик, - сказал Армстид. Женщина уже удалялась - медленно, со своей набрякшей очевидной ношей. Она словно бы и не взглянула на них, когда проходила мимо - в выгоревшем синем балахоне, с пальмовым веером и узелком в руках. - Не из ближних мест идет, - сказал Армстид. - Ишь как потопывает, - верно, порядком отшагала, и еще шагать да шагать.
- Видать, навещала кого-то в наших краях, - сказал Уинтерботом.
- Да нет, пожалуй. Я бы слышал, - сказал Армстид. Женщина шла. Не оглядывалась. И медленно ушла из виду - налитая, обстоятельная, неутомимая, как сам набирающий силу день. Ушла и из их беседы, и, может быть, даже - из их сознания. Ибо, чуть подождав, Армстид сказал то, что надумал сказать. Он уже дважды заявлялся сюда - приезжал за пять миль на повозке и с бесконечной неторопливостью и уклончивостью своего племени по три часа сидел на корточках в тени сарая и поплевывал - для того, чтобы сказать это. Предложить Уинтерботому цену за культиватор, который Уинтерботом хотел продать. И вот Армстид посмотрел на солнце и предложил цену, которую предложить задумал, лежа в постели три дня назад. - Я знаю одного в Джефферсоне, который отдаст за такую цену, - сказал он.
- Так ведь брать надо, - сказал Уинтерботом. - Дешевка-то какая.
- Ну да, - сказал Армстид. Сплюнул. Снова посмотрел на солнце и встал. - Да-а, видать, домой пора собираться.
Он влез в повозку и разбудил мулов. Вернее, привел их в движение - потому что только негр поймет, спит мул или проснулся. Уинтерботом дошел с ним до забора и облокотился на верхнюю слегу.
- Да, брат, - сказал он. - За такие деньги я сам бы взял. А ты не возьмешь - провалиться мне, коли я сам его не куплю за такую цену. А не хочет ли тот хозяин пару мулов своих отдать за пятерку? Нет?
- Ну да, - говорит Армстид. Он правит; повозка предалась уже ленивому перемалывающему мили громыханию. Он тоже не оглядывается. Но и вперед, должно быть, не смотрит - потому что женщины, сидящей в канаве у дороги, не видит до тех пор, пока повозка не вползает почти на самый верх. В тот миг, когда он узнает синее платье, он не может понять, заметила ли она вообще повозку, и уж совсем никому не понять, взглянул ли он сам на нее хоть раз, когда без малейших признаков перемещения они медленно приближались друг к другу по мере того, как оглушительно вползала на косогор повозка в ауре тягучей, осязаемой дремы и рыжей пыли, по которой лунатически мерно ступали мулы, изредка позвякивая сбруей, вяло прядая заячьими ушами, - и по-прежнему ни спят ни бодрствуют, когда он наконец натягивает вожжи.
Из-под блекло-синего чепца, полинявшего не от воды и мыла, она смотрит спокойно и любезно-молодая, миловидная, бесхитростная, доброжелательная и живая. Она еще не шевельнулась. Под балахоном того же блекло-синего цвета тело ее грузно и неподвижно. Веер и узелок лежат на коленях. Она без чулок. Босые ступни на дне канавы - сдвинуты. Жизни в них ничуть не больше, чем в тяжелых, пыльных мужских башмаках, которые стоят рядом. В замершей повозке сидит Армстид, сутулый, с выцветшими глазами. Он видит, что кромка веера обшита тем же блекло-синим, что на чепце и платье.
- Далеко ли идешь? - спрашивает он.
- Да вот, хотела засветло еще малость пройти, - отвечает она. Она встает и поднимает башмаки. Медленно и неторопливо выбирается на дорогу, идет к повозке. Армстид не спускается на землю, чтобы помочь. Только удерживает мулов, пока она грузно перелезает через колесо и кладет башмаки под сиденье. Повозка трогается.
- Спасибо вам, - говорит она. - Уморилась - на ногах-то.
Кажется, Армстид и не посмотрел на нее ни разу открыто. Однако он уже заметил, что обручального кольца у нее нет. Теперь он на нее не смотрит. Повозка снова предается ленивому громыханию.
- Издалека ли идешь? - спрашивает он.
Она переводит дух. Это даже не вздох, а спокойный выдох - как бы спокойного изумления.
- А и впрямь конец немалый. Я иду из Алабамы.
- Из Алабамы? С этакой тяжестью? Где же семья твоя?
Она тоже на него не смотрит.
- Думаю встретить его где-нибудь там. Может, вы его знаете. Зовут его Лукас Берч. Тут по дороге говорили, в Джефферсоне он, на строгальной фабрике работает.
- Лукас Берч. - Армстид произносит имя почти тем же тоном. Они сидят рядышком на продавленном сиденье со сломанными пружинами. Ему видны ее руки, сложенные на коленях, и профиль под чепцом; он видит их краем глаза. Она, должно быть, следит за проселком, стелющимся между вялыми ушами мулов. - И ты всю дорогу сама, пешком прошла, за ним охотясь?
Она отвечает не сразу. Наконец говорит:
- Люди все добрые попадались. Такие добрые люди.
- И бабы, что ли? - Украдкой смотрит на ее профиль и думает Не знаю, что Марта скажет думает: "Пожалуй, знаю что Марта скажет. Бабы, они не так чтобы очень добрые, а скорей хорошие. Мужчина - он может быть. А баба - только плохая добра будет к другой бабе, которая в доброте нуждается. Думает Как же. Знаю, знаю я, что Марта скажет
Она сидит на краешке, неподвижно; профиль неподвижен, щека.
- Прямо удивительно, - говорит она.
- Что идет по дороге незнакомая девушка, в положении, - и люди догадываются, что муж ее бросил? - Она не шевелится. Теперь повозка подчинена какому-то ритму, ее немазаное замученное дерево сжилось с ленивым днем, дорогой, зноем. - И собираешься его тут найти.
Она не шевелится, - наверно, следит за медленным бегом дороги между ушами мулов; даль, должно быть, дорогой прорезана, резка.
- Думаю, что найду. Дело немудреное. Он будет там, где больше всего народу собирается, где смеются и балагурят. Он всегда был до этого охотник.
Армстид крякнул, грубо, со злобой.
- Н-оо, заснули там! - говорит он и себе говорит - уже подумав, еще не произнося: "Найдет ведь. Спохватится парень, что маху дал, когда остановился по эту сторону от Арканзаса - или Техаса, для надежности".
Солнце клонится к западу, час ему до горизонта, до коротких летних сумерек - час. Они на развилке; в сторону отходит дорожка еще тише и глуше этой.
- Приехали, - говорит Армстид.
Женщина сразу оживает. Она наклоняется и подбирает башмаки, - видимо, не хочет надевать их в повозке, чтобы его не задерживать.
- Большое вам спасибо, что подвезли, - говорит она.
Повозка снова остановилась. Женщина готовится слезть.
- Если и доберешься к закату до лавки Варнера, все равно оттуда еще двенадцать миль до Джефферсона, - говорит Армстид.
Она с трудом удерживает башмаки, узелок и веер в одной руке, чтобы опереться другой, когда будет слезать.
- Пойду-ка я, пожалуй, - говорит она.
Армстид к ней не прикасается.
- Поехали, заночуешь у меня, - говорит он, - там хоть бабы… женщина тебе… если что. С утра первым делом отвезу тебя к Варнеру, а там, глядишь, кто-нибудь тебя прихватит. В субботу всегда кто-нибудь в город едет. Не убежит он от тебя за ночь-то. Коли есть он в Джефферсоне, так и завтра там будет.
Она сидит не шевелясь, все пожитки - в одной руке, чтобы удобнее было слезать. Смотрит вперед, куда убегает змейкой дорога, разлинованная косыми тенями.
- Несколько дней у меня еще есть, пожалуй.
- Ну да. Времени у тебя вдоволь. Только попутчик у тебя появится с часу на час - который ходить не умеет. Поехали ко мне. - Он пускает мулов, не дожидаясь ответа. Повозка сворачивает на малоезжую дорогу. Женщина опускается на сиденье, но по-прежнему держит веер, узелок, башмаки.
- Я не обременю, - говорит она. - Хлопот со мной не будет.