- Товарищи, на дворе, пока мы сидим, наступил тем временем вечер, - сказал в заключение Умрищев. - Посмотрите, как это довольно хорошо. Посмотрите затем на эту советскую старушку (он показал на Федератовну), разве это не вечер капитализма, слившийся на севере с зарей социализма? И разве не приятно сказать нашей Федератовне, этой доброй тетушке всего будущего и теще всего прошлого, словесную милость? Пусть она утешается по-пустому на старости лет!
Здесь Федератовна как была, так и схватила Умрищева за отросшую бороду, на что Умрищев даже не вскрикнул, решив уже претерпеть все это, как самую дешевую муку, а Божев моментально обнял всю старушку - с одной стороны, для ласкового успокоения, с другой - для защиты Умрищева. Но Федератовна, обернувшись, хлестнула ладонью по лицу Божева, а он не посмел обидеться. Ночью же, учтя эпоху, Божев уничтожил все ночлежные тыквы, чтобы улучшить тем самым свое политическое положение и ослабить очередную невзгоду жизни.
* * *
На следующий день доярку Айну понесли в гробу два выходных пастуха. За ее гробом шла подруга - профуполномоченная, провожавшая тело, несмотря на неплатеж Айной членских взносов; тут же находился кузнец Кемаль, вздыхавший все время от какой-то нечленораздельной силы; затем двигался Умрищев с Божевым, и в стороне ото всех шла Надежда Босталоева, держа за руки Мемеда, малолетнего брата Айны. Впереди гроба шел Вермо. Один скотник имел хроматическую гармонию и дал ее Вермо, чтобы музыка сопровождала погибшую.
До могилы было далеко - версты две. Друг Айны, кузнец Кемаль, выбрал для погребения сухое песчаное место и вырыл там могилу, чтобы девушка побольше пролежала целой.
Когда вышли подальше, Николай Вермо сыграл по слуху "Аппассионату" Бетховена; в течение игры он чувствовал радость и победу и желал отомстить всему миру за беззащитность человека, которого несли мертвым следом за ним. Существо жизни, беспощадное и нежное, волновалось в музыке, оттого что оно еще не достигло своей цели в действительности, и Вермо, сознавая, что это тайное напряженное существо и есть большевизм, шел сейчас счастливым. Музыка исполнялась теперь не только в искусстве, но даже на этом гурте - трудом бедняков, собранных изо всех безнадежных пространств земли.
С пустого неба солнце освещало землю и шествие людей; белая пыль эоловых песков неслась в атмосферной высоте вихрем, которого внизу было не слышно, - и солнечный свет доходил до земной поверхности смутным и утомленным, как сквозь молоко. Жара и скука лежали на этой арало-каспийской степи; даже коровы, вышедшие кормиться, стояли в отчаянии среди такого тоскливого действия природы, и неизвестный бред совершался в их уме. Вермо, мгновенно превращавший внешние факты в свое внутреннее чувство, подумал, что мир надо изменять как можно скорей, потому что и животные уже сходят с ума. В этом удручении Вермо спросил у Босталоевой, что ей представлялось, когда он играл.
- Мне представлялась какая-то битва, - как мы с кулацким классом, и музыка была за нас! - ответила Босталоева.
Вермо сыграл далее свое сочинение, заключавшее надежду на приближающийся день жизни, когда последний стервец будет убит на земле. Вермо всегда не столько хотел радостной участи человечеству - он не старался ее воображать, - сколько убийства всех врагов творящих и трудящихся людей.
Поэтому его музыка была проста и мучительна, близкая по выразительности к произношению яростных слов. Одна пьеса Вермо такой и была, и он сыграл ее, когда гроб поднесли к степной песчаной могиле. Умрищев и Божев не понимали музыки Вермо; они думали, что эти звуки имеют горестное значение, и понемногу плакали из приличия.
Около открытой могилы уже сидела Федератовна и смотрела внутрь земли. Она смерти не боялась, ей только было удивительно - куда же денется ее активная сила, если придется умереть, и кто будет болеть тогда старой грудью за совхозное дело.
- А ты что ж мало плачешь-то? - спросила она у Божева. - Ишь какой сухой весь пришел!
- Ветер слезы сдувает, Мавра Федератовна, - объяснил Божев.
- Ветер? - удивилась Федератовна. - А ты отвернись от него на тихую сторонку и плачь!..
Божев отвернулся и посилился добавочно поплакать, гладя свое лицо со лба вниз, - но Федератовна, обождав, подошла к нему, провела рукой по лицу, попробовала слезную влагу Божева на язык и обнаружила:
- Разве это слезы? Они же не соленые! Ты пот со лба на глаза себе сгоняешь - ты вон что надумал, кулацкий послед!
- Ей-богу, это слезы, Мавра Федератовна, - увещевал Божев, - у тебя язык не чует.
- У меня-то не чует? - допытывалась Федератовна. - А если б и чуял, так я своему языку не поверю, я только уму своему верю да партии большевиков!..
Айну в тот момент положили на край могилы. Все прибывшие люди стояли вокруг покойной и смотрели в ее лицо, уже снедаемое ветхими силами смерти, старое, как у Федератовны.
- Прощай, дочка! - сказала Федератовна и, согнувшись, поцеловала Айну, и видно было, как тело старухи стало изнемогать от немощи, от забот и от злости к действующему, живому врагу.
Надежда Босталоева расцеловала девушку-киргизку страстно и несколько раз, а Умрищев только коснулся рукой ее лба и произнес:
- Что ж тут горевать или поражаться: смерть всегда присутствует в текущих делах истории!
Вермо попрощался с Айной предпоследним; целуясь с умершей, он подумал, что если б она осталась жива, он мог бы жениться на ней. Афанасий же Божев припал к Айне в последнюю очередь и зарыдал над ней искренним голосом.
- Это он от страха старается: горя в нем нету! - определила Федератовна страдание Божева.
Но Божев поднял лицо кверху, и все увидели на нем открытую печаль. Кузнец Кемаль спустился в могилу, и ему подали гроб; Кемаль уложил получше гроб в земле и прибил крышку, навеки отделив умершую от ее врагов и товарищей, от всей будущей жизни, которую Айна хотела как девушка и комсомолка.
Брат Айны, Мемед, не горевавший по сестре, потому что она стала для него страшная и чужая, подошел к Божеву и сказал ему:
- Дядь, на ней твоя веревка осталась. Она кругом пуза завязана. Ты ее лучше возьми.
Кемаль сейчас же вскрыл гроб и развязал у покойной пояс. Это была крученая бечева, какие применяют для кнутов. Кемаль тут же отдал эту бечеву Божеву и закрыл гроб вторично.
- Ей больно было, а ты ее бил! - равнодушно сказал Мемед Божеву, глядя на крученую бечеву. - Она взяла и умерла, а ты с веревкой остался!
* * *
На гурт "Родительские Дворики" прибыло много народа. Москвич, член правления Скотоводобъединения, и худой секретарь недалекого райкома партии повели так называемое глубокое обследование всего мясосовхоза; Умрищев же был на воле и давал начальству такие объяснения, которыми старался поставить всех в тупик.
- Был ли на совхозе распространен ваш лозунг "А ты не суйся!"? - спрашивал Умрищева секретарь райкома.
- Был, конечно, - охотно отвечал Умрищев; чем вопрос был опасней, тем Умрищев добрее и подробней отвечал на него. - Вот Божев сунулся к Айне - ее погубил и сам пропал. Этот лозунг, дорогой товарищ, идет по всему свету еще от Иоанна Грозного, а Грозный ведь был глубокий человек: ты возьми данные истории! Желаешь, я тебе предложу кое-что для чтения?
- Не желаю, - говорил секретарь. - Вы мне скажите другое: сколько ежедневно пропадало молока в совхозе? Сколько у вас выдаивалось из совхозных коров молока - руками окрестных кулаков и зажиточных единоличников? Можете ответить?
- Ну, еще бы! - сообщил Умрищев. - Наша старушка Федератовна совалась, вот, повсюду и говорила мне, что ведер тысячу. А если б она не совалась, то и до тебя бы дело не дошло и вопроса такого бы не стояло.
- Хорошо, - спокойно произносил секретарь, безмолвно борясь со своим сердцем. - Сколько племенных совхозных коров кулаки обменяли на свой беспородный скот? При содействии Божева, конечно!
- Я в этот счет не вмешивался, - с точностью отвечал Умрищев. - Я вел глубокую тактику и довольно принципиальную политику. А именно: пускай хоть кулаки, хоть бедняки, хоть кто, поменяют немножко своего скота на наш. Кулака раскулачат, бедняк войдет в колхоз - и все совхозное племя попозже или пораньше все равно очутится в обобществленном секторе. А вот в этом-то и скажется доброе, хозяйственное и ведущее влияние совхоза на колхозную прицепку. Тебе теперь понятно?
- Вы подлец и дурак, - тихо сказал секретарь, бледнея от сдерживаемого страдания. - Кулак порежет наш племенной скот, а ваш беспородный скот принесет нам одни убытки и повальные болезни.
- Какой это ваш и какой это мой скот? - спросил Умрищев. - Я имею собственность только в виде идейных мыслей, а не коров, я ношу при себе билет члена партии! Ты, брат, особо-то не суйся!
- Вы правы, - говорил секретарь, - билет члена партии вы носите при себе. Но я не прав, что сволочь его носит!
Умрищев вскочил во весь рост, желая как можно мужественней возмутиться, но вдруг икнул два раза подряд от нервного страха и заикал далее беспрерывно.
- Это я… книг начитался. Это я… исторически хочу… Ты гляди на меня, как…
- Как на икающего оппортуниста, - сказал секретарь.
- Хоть бы… так, - икая, соглашался Умрищев.
- Как на второго убийцу киргизской девушки и как на кулацкого мерзавца!
Здесь Умрищев позабыл икнуть очередной раз и вовсе освободился от икоты.