- Это ж государственная измена! - воскликнул Умрищев в кабинете. - Вы весь авторитет нашего руководства роняете вниз! - закричал он по направлению к Високовскому. - Вас скотина здесь не уважает, а вы целым штатом хотите руководить! За такие кабинеты надо вон с отметкой увольнять!
- Тише, начальник, - попросил Високовский, - говорите негромко; я вас услышу все равно.
- Вас бы надо гидрометеором по голове, - потише сказал Умрищев, - чтоб вы почувствовали что-то.
- Гидрометеор - это дождь, товарищ Умрищев, - равнодушно заявил Високовский.
- Я имею в виду тот дождь, - объяснил Умрищев, - который шел при Иоанне Грозном - каменный, исторический дождь!
Вслед за тем Умрищев велел Божеву позвать гуртового кузнеца Кемаля, убогого глухонемого счетовода Тишкина, профуполномоченного, старушку Федератовну, а заодно и Босталоеву с явившимся зачем-то инженер-музыкантом. Умрищев любил иногда собрать, как родню, подчиненный аппарат в кучу и поговорить с ним по душам, не составляя повестки дня.
* * *
Босталоева вошла в свое новое жилище, а Вермо остановился у входа. Это было временное общежитие, построенное из земли и покрытое для крепости дерном.
На правой половине земляной горницы лежали во сне усталые доярки и телятницы, а налево храпели пастухи, водоносы, колодезники, случники, студенты-ветеринары и прочие профессии; некоторые же сидели на земляном полу и писали письма далеким товарищам или читали книги, чертили изображения и думали, облокотившись на руку.
Тут же, в сенях общежития, на большом столе для кружковых занятий лежал мертвый человек. Он был покрыт красным сукном, но одна небольшая старая женщина приоткрыла сукно у изголовья мертвеца и гладила свободной рукой чье-то остывшее лицо.
- Это Айна? - спросила Босталоева у той устарелой женщины.
- Да - то кто же! - раздражительно ответила бочонковидная старушка и обернулась своим лицом, похожим на блюдцеобразное озеро.
Вермо подошел со стороны и загляделся на покойницу. Смуглая девушка, наверно киргизка, лежала навзничь с постаревшим грустным лицом и открыла рот от последней слабости. Босталоева приподняла покрывало на покойнице и стала ощупывать своей рукой тело Айны, будто разыскивая следы смерти и тайное место гибели человека. Инженер так же близко наклонился над скончавшейся; он увидел опухшее от женственности тело, уже копившее запасы для будущего материнства, и терпеливые рабочие руки, без силы сложенные на животе; Вермо разглядел полотно рубашки, которое повсеместно выдавали ударницам, и почувствовал запах еще сохранившегося пота и прочих отходов уже умолкшей, трудной жизни; но смерти нигде не было заметно.
Тогда Босталоева отвернула ворот на горле Айны, и все увидели темный запекшийся рубец вокруг шеи - след от бечевы, которая перерезала гортань и сожгла дыханье этой девушки.
Здесь пришел Афанасий Божев и позвал Босталоеву с инженером на совещание.
- Ведь миллиарды разных людей умерли бесполезно, - сказал Божев. - Что же вы одну-то стоите жалеете! Мало ли на свете жителей осталось!.. Жалейте хоть меня, если в вас гнилой либерализм бушует!
- Всех жалеть не нужно, - заявила старушка, бывшая тут, - многих нужно убить…
Сказав это, пожилая рабочая отвернула от горя свое лицо, и все промолчали, не понимая значения ее речи, а потом ушли на гуртовое совещание.
Когда Божев привел Босталоеву и Вермо, Умрищев уже давно говорил, сам не понимая о чем, а только чувствуя что-то доброе. Он развивал перед присутствующими различные картины мероприятий, например, предлагал так организовать все гуртовые работы, чтобы каждый уж молчал постоянно, делал по раз запущенному порядку свое узкое, мирное дело и ни во что не совался.
- Каждому трудящемуся надо дать в его собственность небольшое царство труда - пусть он копается в нем непрерывно и будет вечно счастлив, - развивал Умрищев вслух свое воображение. - Один, например, чистит скотоместа, другой чинит по степи срубовые колодцы, третий пробует просто молоко - какое скисло, какое нет, - каждый делает планово свое дело, и некуда ему больше соваться. Я считаю, что такая установка даст возможность опомниться мне и всему руководящему персоналу от текущих дел, которые перестанут к тому времени течь. Пора, товарищи, социализм сделать не суетой, а заботой миллионов.
Собрание молчало; старушка Федератовна уже загорюнилась, облокотившись на коричневую руку; она знала, что ей думать, и глядела на Умрищева, как на подлого.
- Что здесь такое? - спросила Босталоева. - Что мы обсуждаем и какая повестка дня?
- Я ничего не понимаю, - со сдержанной враждебностью объяснил Високовский, - обратитесь к товарищу директору: он должен знать.
Високовский, презирая Умрищева, начинал распространять свое холодное чувство уже гораздо шире, может быть, на весь руководящий персонал советского скотоводства, Босталоева это поняла.
- А теперь слушайте меня дальше, - говорил Умрищев. - Есть еще разные неопределенные вопросы, изученные мною по старинной и по советской печати. У грабарей дети рожаются весной, у вальщиков - среди лета, у гуртоправов - к осени, у шоферов - зимой, монтажницы отделываются к марту месяцу, а доярки в марте только починают; поздно-поздно, голубушки, починаете - летом носить ведь жарко будет!..
- Да что ты скучаешь-то все, батюшка: то жарко, то тяжко, - осерчала старушка, - да мы вытерпим!
Умрищев только теперь обратил свой взгляд на ту старушку, и вдруг все его задумчивое лицо сделалось ласковым и снисходительным.
- Стару-у-шка! - сказал он с глубоким сочувствием.
- Старичок! - настолько же ласково произнесла старушка.
- Ты что ж - существуешь?
- А что ж мне больше делать-то, батюшка? - подробно говорила старушка. - Привыкла и живу себе.
- А тебе ничего, не странно жить-то?
- Да мне ничего… Я только интервенции боюсь, а больше ничего… Бессонница еще мучает меня - по всей республике громовень, стуковень идет, разве тут уснешь!
Здесь Умрищев даже удивился:
- Интервенция?! А ты знаешь это понятие? Что ты во все слова суешься?..
- Знаю, батюшка. Я все знаю - я культурная старушка.
- Ты, наверно, Кузьминишна?! - догадывался Умрищев.
- Нет, батюшка, - ответила старушка, - я Федератовна. Кузьминишной я уже была.
- Так ты, может, формально только культурной стала? - несколько сомневался Умрищев.
- Нет, батюшка, я по совести, - ответила Федератовна.
Умрищев встал на ноги и сердечно растрогался.
- Дай я тебя поцелую! Нежная моя, научная старушка! - говорил Умрищев, целуя Федератовну несколько раз. - Никуда ты не совалась, дожила до старости лет и стала ты, как боец, против всех стихий природы!
- И против классового врага, батюшка! - поправила Федератовна. - Против тебя, против Божева Афанаса и против еще каких-нибудь, кто появится… Я ведь все кругом вижу, я во все суюсь, я всем здесь мешаю!..
- Говори, бабушка, - обрадованно попросила Босталоева. - У нас повестки дня нету, а ты факты знаешь!
- Да то ништ я фактов не знаю! - медлила Федератовна. - Я всю республику люблю, я день и ночь хожу и щупаю, где что есть и где чего нету… Да без меня б тут давно мужики-единоличники всех коров своих гнусных на наших обменяли, и не узнал бы никто, а кто и проведал бы, так молчал уж: ай ему жалко нашу федеративную республику?! Ему себя жалко!
Босталоева в тот час глядела на Николая Вермо; инженер все более бледнел и хмурился - он боролся со своим отчаянием, что жизнь скучна и люди не могут побороть своего ничтожного безумия, чтобы создать будущее время. Когда начал говорить Божев задушенно, с открытым и правдивым лицом и с милыми глазами, светящимися пролетарской ясностью, - Вермо заслушался одних звуков его голоса и был доволен, но потом, когда почувствовал весь смысл хитрости Божева, то отвернулся и заплакал. Федератовна, бывшая близко, подошла к инженеру и вытерла ему глаза своей сухой ладонью.
- Будет тебе, - сказала старушка, - иль уж капитализм наступает: душа с советской властью расстается. Мы их кокнем: высохни глазами-то.
Собрание сидело в озадаченном виде. Одна Босталоева улыбнулась и захотела узнать, в чем Умрищев и Божев каются: ведь обвинение их бабушкой Федератовной голословно, она, может быть, недовольна не классовыми фактами, а лишь старостью своих лет.
Божев в молчаливом обозлении сжал зубы во рту: он сразу понял, какую мучительную ошибку он совершил, испугавшись обвинения старухи из ее щербатого рта - ведь действительности никто здесь не знает. Умрищев же думал безмолвно для самого себя: "Всю жизнь учился не соваться, а тут вот сунулся с покаянием - и пропал! Ну кто тебе директиву соваться дал - скажи, пожалуйста: кто? Жил бы себе молча и убого, как остальные два миллиарда живут!"
Божев, засмеявшись, предложил всем перейти к текущим делам, поскольку бабушка Федератовна отлично понимает, что единственным желанием его и Умрищева было доставить удовольствие заслуженной совхозной бабушке и, стало быть, не прекословить ей. Это же ясно - это ведь было предпринято ради уважения к трудовому стажу Федератовны, но вовсе не ради какой-либо идейной серьезности.
Умрищев же уныло промолвил, что ошибиться он давно не может, поскольку для оперативного свершения ошибки надо все же сунуться куда-то или во что-то, а он давно уж ни до чего не касается, особенно до вопросов мировоззренчества.