Напротив архивариуса наискось сидел мужчина лет пятидесяти, спокойно наблюдавший за сидевшей за столом компанией. Умный, по-крестьянски скроенный череп, лицо, отмеченное печатью глубокой мысли и страдания. На носу подрагивало пенсне в черной оправе. Тонкая морщинистая шея высовывалась из-под широкого отложного воротничка.
- А я и подумать не мог, что еще раз увижусь с вами! - воскликнул Роберт.
- Завеса, скрывающая неведомое, время от времени приподнимается, - приветливо отозвался профессор, когда-то заведовавший кафедрой католической философии, - и новый шаг связан с новым риском.
- Ваша старая тема! - сказал Роберт.
Когда профессор Мунстер попросил хрониста молиться за него, Роберт заметил ему, что он все больше отмежевывается от христианской догмы белой расы.
- Когда-то, - возразил профессор, - вы называли молитву западноевропейской формой медитации. Погрузитесь же в медитацию. Это единственное, что еще может помочь.
Роберт знал о муках и страданиях, через которые прошел уважаемый друг. Болезнь только усилила его набожность. Как он мог прикидываться теперь, когда узнал действительность в городе за рекой?
Архивариус осторожно намекнул на разочарование, которое, должно быть, испытал философ, ведь после смерти все оказалось совсем иным, чем он это представлял себе при жизни.
- Если признаться, - снисходительно и скромно сказал профессор, - то это тяжелейшее экзистенциальное испытание.
- Я вижу во всем здесь только исполнение безжалостного закона…
Леонхард, стоявший сзади, толкнул стул, на котором сидел Роберт; возможно, это вышло нечаянно, только архивариус оглянулся на него.
- Или?.. - уклончиво заключил он начатую фразу вопросом.
- Или, - сказал профессор лукаво, - место, где мы окончательно теряем способность возмущаться своими поступками.
Хронист озадаченно смотрел на него.
- Значит, - сдержанно сказал он, - участь саморазложения?
- Последний барьер перед божественным очищением.
- А какими были ваши последние слова - перед тем как в вас угасло сознание жизни?
- Последние мои слова были: "Metanoeite!" - сказал профессор. - Одумайтесь! Покайтесь! - Он, глядя на Роберта, отпил глоток из своего бокала.
Дверь распахнулась, и на пороге появился новый гость. Худая фигура с седыми волосами, тщательно расчесанными на прямой пробор, двигалась медленно, чуть пошатываясь и шаря руками вокруг себя в воздухе. Слуга, слегка поддерживая гостя за локоть, направлял его к столу.
- Привет! Привет! - бодро восклицал гость.
- Добро пожаловать! - сказал Роберт и схватил руку, которую старик держал вытянутой перед собой. Доктор Хан, коммерсант из Любека, был слепой.
- Гм. Да, - произнес он. - Здравствуй и прощай одновременно. Коротко и ясно. По-спартански. - Он засмеялся отрывистым сухим смехом.
Гость сел напротив Роберта. Архивариусу приятно было видеть доктора Хана, которого он помнил блестящим, интересным собеседником, неистощимым в прибаутках и остротах, чем он в свое время так восхищал и очаровывал его.
- Еще одна мгновенная вспышка в мозгу, - сказал слепой. - Позорного банкрота я все-таки опередил. Внутреннего и внешнего. С небольшим преимуществом, но финишировал первым. Гм. Внезапные решения, хотя и редко бывают лучшими, но fait accompli [Свершившийся факт (фр.)] создает по крайней мере бесповоротную ситуацию. Да. Все прежнее - это всегда только приготовление для более позднего. От самого себя не убежишь.
Он пошарил рукой по столу, нащупал свой бокал с вином и, поднеся его к губам, отпил несколько глотков. Роберт почувствовал глубоко личное содержание в словах д-ра Хана, который молодым человеком при попытке самоубийства искалечил себя, сделавшись слепым; тридцать лет спустя, чтобы избежать политических палачей, он во второй раз направил оружие против себя. Теперь он говорил о том, что в этом городе, традиции которого его всегда интересовали, ему больше всего импонировало все конструктивное.
- Потрясающе, - сказал он, - как иерархия развилась в органическую бюрократию. Гм. Да. Все символы здесь снова являют простую реальность, насколько я мог увидеть.
- Вы снова можете видеть? - спросил хронист.
- Я просил людей рассказывать мне, - сказал коммерсант, - хотя в городе я снова стал зрячим. Физические увечья, полученные в жизни, в призрачном мире исправляются. Тоже своего рода просветление. Гм. Да. Но я этим не воспользовался. Если для знания своего собеседника мне приходилось довольствоваться тем, как описывают его внешний облик другие, то подумайте, в какое замешательство я мог попасть, когда увидел бы образ, созданный в моем воображении, к примеру образ молодой женщины или ваш, мой друг, когда увидел бы этот образ совершенно иным, конкретным. Нет, уж лучше я буду довольствоваться прежней картиной.
- Вы, - сказал архивариус, - остаетесь неисправимым консерватором.
- Да, - отвечал д-р Хан. - Примите благодарность за все и желаю здравствовать. И передайте, пожалуйста, привет вашей жене.
Он отвернулся от хрониста и включился в общий разговор. Конечно, это была только дань вежливости, когда он попросил передать привет его жене. Слепой, думал Роберт, имел в виду не Анну, а Элизабет. Жива ли она еще?
Вдруг чья-то рука обвила его шею, легкая, словно фея, девушка села к нему на колени.
- Что поделывает моя сестрица Элизабет? - спросила она.
- Эрдмут! - воскликнул Роберт, увидев перед собой узкое лицо с длинными ресницами и печальным ртом. - Сейчас я не знаю, что с ней. А раньше, помню, она сильно тосковала по тебе.
- Все горевали обо мне, - сказала Эрдмут. - Потому что любили меня. И мужчины. Ты тоже, я знаю. Никто не хотел понять, что я вынуждена была бежать от самой себя, искать спасения в гашише, чтобы погружаться в призрачный мир образов, наполнявших сердце сладостной болью. Что можете вы противопоставить моему искусственному счастью, когда нет естественного?
- Ты, Эрдмут, - сказал Роберт, - думала больше о себе, чем о других, слишком потакала своим желаниям и сомнениям. Стремление сохранить самое себя переросло в страсть к саморазрушению.
Она плотно сжала губы, глаза ее светились каким-то лихорадочным блеском.
- Я знаю, - зло сказала она, - каково это, когда демоны всю жизнь преследуют тебя. Такое и здесь не забывается.
- Забывается, - возразил он.
Она замотала головой.
- Я верила в это, когда пришла сюда. Но принуждена была перемалывать камни в пыль. Я не добрый дух для сновидений живых.
- Ты давно стала смиренным духом моей жизни, - сказал он. - Поверь.
- И все же ты не узнал меня тогда.
Он удивленно посмотрел на нее.
- В то раннее утро у фонтана, - пояснила она, - когда я набирала воду.
- Ты была среди тех девушек?
Она молча кивнула.
- Откуда мне было догадаться, что ты могла быть там! - воскликнул он. - Ведь ты давно уже умерла, а я не знал тогда, что это за город.
Он смотрел на ее юное девичье лицо, на котором отражалось столько же вины, сколько и невинности.
- Ты навсегда остался во мне молодым, - сказала Эрдмут.
Он почувствовал легкое дуновение, когда она вспорхнула с его коленей и поспешно вернулась на свое место.
Леонхард обратил внимание архивариуса на то, что свечи, стоявшие перед гостями, медленно тают. Роберт, обходя вокруг стола, приветствовал своих прежних друзей. Это было последнее свидание с каждым из них. Радость и боль сжимали его сердце, он с трудом справлялся с чувствами, охватившими его. Душа озарялась светом воспоминаний, и слова, которыми он обменивался с друзьями как последним благом бытия, были беспомощным выражением верности и благодарности сердца. Он приветствовал Лахмара, который прошептал ему, что Хенна теперь погибнет, как когда-то Атлантида; снова радовался старому, убеленному сединами старшему почтовому советнику из Хафельштадта, который с мудрым спокойствием процитировал на латыни несколько мест из "Тускуланских бесед"; он выслушал слова неустрашимого Йори о том, что люди меркуриева века так и не смогли постигнуть смерть как магию жизни, в чем он убедился по прибытии в город, пускай и несколько преждевременном, но поворот к урановому веку, который он предсказал, руководимый голосами свыше, наконец-то, кажется, начинается.
- Я знаю, граф Йори, - сказал Роберт, - что ваше удивительное сочинение хранится у нас в Архиве.
- Добрый вечер, Роберт, - услышал он голос рядом с собой.
Он удивился, увидев перед собой молодого врача, который находился в морском плавании, когда Роберт уезжал сюда. Глубоко сидящие, чуть раскосые глаза светились стеклянным блеском и казались еще светлее на темном, заросшем щетиной лице.
- Теперь, наверное, я был бы хорошим врачом, - сказал он, - когда мне открылась тайна Гераклита.
- В чем же эта тайна?
- Смерть - закон жизни, - сказал врач.
Вопрос о цели жизни, сколько знал Роберт, всегда занимал доктора Питта, который был моложе его на десять лет; тот не раз излагал ему свою философию, когда они, бывало, засиживались с ним далеко за полночь за беседой.
- Ты пережил сильный страх в момент смерти, столь неожиданно настигшей тебя?
- Неожиданно? - скептически переспросил доктор Питт.
Нет, он не ропщет на свою судьбу и хотел бы, чтобы и Доретта поскорее утешилась и не оплакивала его.
Они оба в эту минуту видели перед собой хрупкую женщину с осиротевшими детьми; ей никогда уже не узнать, какую смерть принял ее муж, когда корабль пошел ко дну и все сильнее, все невыносимее становилось давление воды, которое он до сих пор все ощущал на своей голове.