Не знаю уж, с какой стати, но почему-то палаш одного из наших милицейских генералов висел между пикой Дон-Кихота и тусклым клинком Гудибраса. Горделивый трепет охватил меня при виде шлема Мильтиада и обломка копья, извлеченного из груди Эпаминонда. Щит Ахиллеса я узнал по сходству с его изумительной копией во владении профессора Фельтона. Особое любопытство в этом отделе музея вызвал у меня пистолет майора Питкэрна: ведь выстрел из него в Лексингтоне начал революционную войну и семь долгих лет громом отдавался по всей стране. Лук Улисса, тетиву которого не натягивали многие сотни лет, стоял у стены рядом с колчаном Робина Гуда и ружьем Даниэля Буна.
- Будет с меня оружия, - сказал я наконец, - хотя я бы охотно взглянул на священный щит, упавший с небес во времена Нумы. И конечно же, вам надо раздобыть шпагу, которую Вашингтон обнажил в Кембридже. Впрочем, ваша коллекция и без того заслуживает всяческого восхищения. Пойдемте же.
В следующей нише мы увидели золотое бедро Пифагора, наделенное столь возвышенным значением; и для пущей, хотя и странной, аналогии, до которых, как видно, был очень охоч Знаток, этот древний символ покоился на той же полке, что и деревянная нога Петера Стуйвесанта, прослывшая серебряной. Были здесь и очески Золотого Руна, и ветка с пожелтелой листвой как бы вяза, жухлой от мороза, - на самом же деле обломок ветви, которая открыла Энею доступ в царство Плутона. Золотое яблоко Аталанты и одно из яблок раздора были завернуты в золотой плат, который Рампсинит принес из царства мертвых, и положены в золотую чашу Биаса с надписью "Мудрейшему".
- А чаша как вам досталась? - спросил я у Знатока.
- Мне ее давным-давно подарили, - отвечал он, брезгливо сощурившись, - за то, что я научился презирать все на свете.
От меня не укрылось, что, хотя Знаток явно был человеком весьма и во всем сведущим, ему, похоже, претило возвышенное, благородное и утонченное. Помимо прихоти, в угоду которой он потратил столько времени, сил и денег на собирание своего музея, он казался мне самым черствым и холодным человеком, какого я только встречал.
- Презирать все на свете! - повторил я. - Это в лучшем случае премудрость всезнайки, убеждение человека, чья душа - его лучшая и богоданная часть - никогда не пробуждалась или же отмерла.
- Не думал я, что вы еще так молоды, - бросил Знаток. - Прожили бы с мое, понимали бы, что чаша Биаса попала в верные руки.
И, не вдаваясь в пререкания, мы проследовали к другим диковинкам. Я рассмотрел хрустальную туфельку Золушки и сравнил ее с сандалией Дианы и балетной обувью Фанни Эльслер, которая наглядно свидетельствовала о том, сколь развиты ее прославленные ноги. На той же полке стояли зеленые бархатные сапоги Томаса-Рифмача и бронзовый туфель Эмпедокла, извергнутый из кратера Этны. Чарка Анакреона была уместно сопоставлена с одним из бокалов Тома Мура и волшебною чашей Цирцеи. Это были символы роскоши и отрады; однако ж рядом находился кубок, из коего Сократ испил цикуту, и та кружка, которую сэр Филипп Сидней отвел от своих помертвелых губ, чтобы одарить глотком умирающего солдата. Затем обнаружился целый ворох курительных трубок, в том числе трубка сэра Уолтера Рэли, древнейшая в табачных анналах, доктора Парра, Чарльза Лэма и первая трубка мира, выкуренная индейцем и колонистом. Среди различных музыкальных инструментов я заметил лиру Орфея и оные Гомера и Сафо, пресловутый свисток доктора Франклина, трубу Антони Ван Курлера и флейту, на которой играл Голдсмит, блуждая по французскому захолустью.
В углу стояли посохи Петра Отшельника и преподобнейшего епископа Джуэла, а рядом - жезл слоновой кости, принадлежавший римскому сенатору Папирию. Туг же была и увесистая палица Геракла. Знаток показал мне резец Фидия, палитру Клода и кисть Апеллеса, заметив, что он намерен вручить резец либо Гринау, либо Кроуфорду, либо Пауэрсу, а кисть с палитрой - Вашингтону Олстону. Имелась небольшая амфора, полная прорицательного вдохновения из Дельф, которая, я так полагаю, будет представлена для научного анализа профессору Силлимену. Я был глубоко тронут, созерцая фиал, наполненный слезами Ниобеи, и столь же взволнован, узнав, что бесформенный ком соли - это все, что осталось от пресловутой жертвы отчаяния и греховных сожалений, жены праведника Лота. Кажется, мой спутник особо ценил невзрачную кубышку с частицей египетской тьмы. Несколько полок занимала нумизматическая коллекция, но из нее я ничего не упомню, кроме Полновесного Шиллинга, прославленного Филлипсом, и железных монет Ликурга, общей ценою в доллар, а весом около пятидесяти фунтов.
Почти не глядя под ноги, я едва не растянулся, споткнувшись об огромный тюк, вроде поклажи коробейника, обернутый в мешковину и весьма тщательно уложенный и перевязанный.
- Это бремя грехов Христианина, - сказал Знаток.
- О, пожалуйста, давайте распакуем его! - воскликнул я. - Вот уж много лет я горю желанием узнать, что там такое.
- Поищите у себя на совести и в памяти, - посоветовал Знаток. - Там найдется подробная опись содержимого этого тюка.