- Как это "что"? Разве ты не знаешь, как мне это неприятно…
- Пора бы уже привыкнуть.
- Да, она всегда недовольна мной, сколько я себя помню… Не ругает, не бьет, но уж лучше брань и побои, чем это вечное: "Mon pauvre César, tu n’es bon à rien du tout!"
Они вошли в одну из многочисленных гостиных.
- Господи! Мне совсем не хочется их огорчать, особенно маму, - продолжал Цезарий. - Я сам вижу, что ни на что не гожусь, но разве я виноват? Таким уж я уродился…
"Ну да, уродился!" - с сомнением повторил Павел про себя.
- Вот и сейчас они на меня рассердятся из-за этой Малевщизны, - продолжал он со слезами на глазах. - Мстислав опять будет издеваться надо мной…
- Перестал бы ты лучше обращать внимание на эти выговоры да насмешки…
Цезарий помотал головой:
- Хорошо тебе говорить, а окажись ты на моем месте…
- Может быть, граф Цезарий Дон-Дон Челн-Пом-палинский воображает, что мне лучше живется? - усмехнувшись спросил Павел.
- Да, ты в сто, в тысячу раз счастливей меня! Хотел бы я быть на твоем месте!
Павел рассмеялся, а потом сказал серьезно:
- Может, ты и прав. Во всяком случае, как бы там тебя ни ругали, хорошо, что Малевщизна не продана…
- Почему? - спросил Цезарий.
- Потому, что это было бы неблагородно, - загадочно ответил Павел.
Цезарий с открытым ртом задумался над его словами. Видно, он о чем-то смутно догадывался, потому что немного погодя нетвердо сказал:
- Да, пожалуй… - и с просиявшим лицом добавил: -Конечно, хорошо. Но они все равно найдут покупателя и продадут Малевщизну…
- А почему это кажется тебе таким неизбежным?
- Да ведь все говорят, что я не могу управлять имением. А с деньгами проще… положат в банк на мое Имя, и я буду получать проценты… - объяснил Цезарий.
- Но ведь Малевщизна - твоя собственность! Она Принадлежит тебе по закону…
- Ну и что из этого?
Павлик, смеясь, ответил:
- Два года я бьюсь с тобой, хочу из беспомощного младенца сделать мужчину, и вот - пожалуйста…
В эту минуту в комнату вошел старый слуга, бывший камердинер графини - еще одна нянька, приставленная к Цезарию, - и принес на подносе странное на вид письмо, адресованное молодому графу. Павел с любопытством развернул замысловато сложенный клочок простой серой бумаги и прочитал вслух:
"Сиятельнейший граф Римский, пан Цезарий Пом-палинский! Узнав, что Вы гостите в наших краях, приглашаю Вас, любезный граф, отобедать завтра у меня. Вы меня не знаете, но я Ваша родственница и притом пожилая. Отказать старухе было бы с Вашей стороны невежливо и не по-графски.
Генеральша Цецилия Орчинская, урожденная
Помпалинская".
Выслушав это послание, Цезарий струхнул, а Павел расхохотался во все горло.
- И что этой старой ведьме в голову взбрело? Чего ей от тебя нужно?
- Павлик, что делать?
- Не знаю. Генеральша с вашей семьей на ножах и вредит, где только может.
- То-то и оно! Мама рассердится…
- Но, с другой стороны, - она женщина пожилая и как-никак родственница. Неудобно тебе, молодому человеку, отказывать ей…
- Конечно! Но как же быть?
Оба задумались. Вдруг Цезария осенило, и он даже привскочил в кресле.
- Я знаю, что делать! Мы напишем маме или дяде Святославу и спросим, как быть.
- Надо сперва думать, а потом говорить, - попенял ему Павел. - Из Варшавы ответ придет в лучшем случае через пять дней, а обед - завтра…
- Верно! - согласился обескураженный Цезарий.
- Видишь ли, - проговорил Павел в раздумье, - не ехать нельзя… Женщине, к тому же пожилой, надо оказывать уважение. Я уверен, что граф Святослав рассудил бы так же.
- А мама? - робко спросил Цезарий.
- Этого я уж не знаю.
- Ну вот, видишь! Я боюсь…
- Будь ты мужчиной хоть раз в жизни! - в сердцах воскликнул Павел и вскочил с кресла. - Не оторвет же она тебе голову и не отрежет носа…
Это предположение развеселило Цезария.
- Да, конечно, - сказал он. - Но лучше безносым быть, чем слушать эту вечную мамину песню: "Mon pauvre César! Tu n’est bon à rien du tout!"
- A ты не слушай…
Цезарий уныло покачал головой.
- Итак, решено - едем! - объявил Павел. - Из одного любопытства стоит поехать - узнать, чего ей надо от тебя. К тому же там небось соберется большое общество… Ее миллионам все спешат поклониться…
- Ой, Павлик, тогда я не еду, - воскликнул Цезарий.
- Почему?
- Там будет много народу…
- А ты разве людей боишься?
- Нет, просто не хочется… На этих званых обедах и балах всегда такая скука… Не понимаю, что в них хорошего… Приезжают, раскланиваются, усаживаются в ряд… Разговаривают о погоде, как будто не знают, что на дворе, - дождь или солнце. И зачем болтать по-пустому… Или делают друг другу комплименты… Веришь ли, Павлик, я своими ушами слышал, как однажды за глаза смеялись над тем, перед кем только что рассыпались в любезностях… Я этого слышать не могу. Даже мама - ты ведь знаешь ее: святая женщина… даже мама как-то сказала при мне баронессе К., что у нее платье de la dernière élégance a когда баронесса ушла, бросила Мстиславу: "Cette pauvre baronne похожа в своем платье на огородное пугало". Так что если мне в обществе говорят что-нибудь приятное, я так и жду, что за спиной меня подымут на смех… Ну скажи сам, Павлик, что тут забавного? А барышни… такие чопорные… трудно даже себе представить, что они способны на подлинное чувство. Ты вот гораздо красивей, умней и остроумней меня, а стоит нам вместе появиться в гостиной, как они норовят завладеть мной, а тебя еле Удостаивают внимания. Разве это хорошо?
Цезарий говорил горячо. Когда он замолчал, Павел подошел к нему, поцеловал в лоб и с ласковым сочувствием заглянул в глаза.
- Дорогой Цезарий, - оставив свой обычный шутливый тон, начал он, - я мог бы многое сказать тебе и о тебе самом, и о ненавистном тебе свете, но не имею права… И так уже Мстислав однажды упрекнул меня, будто я тебя восстанавливаю против семьи, а в моем положении, дорогой мой, это слишком смахивало бы на вероломство. Может, ты сам когда-нибудь прозреешь или я тебе глаза открою в свое время… а пока… Пока, - повторил он весело, - надо ехать завтра в Одженицы… Неприлично тебе отказываться от приглашения пожилой дамы…
Впрочем, молодые люди долго еще колебались, ехать им или нет. Но в конце концов мнение Павла перевесило.
X
В одженицкой усадьбе не было заметно суеты, приготовлений, которые в деревне всегда предшествуют приезду гостей. Это тем более казалось странным, потому что прислуги в доме вообще было мало, а мужчин и вовсе двое: старик повар да седой, как лунь, лакей Амброзий. Поговорив с хозяйкой о приеме гостей минуты две, не больше, Амброзий буркнул повару что-то весьма лаконичное, а потом все утро занимался своими обычными делами, только печей не топил ни в гостиной, ни в огромной столовой. Ибо свои немногословные наставления старому слуге генеральша закончила выразительным приказом:
- Печей не топить! Ни полена не класть, ни щепочки! Им и так будет тепло! Хи, хи, хи! Даже жарко!
Вскоре после полудня генеральша заняла свое обычное место в холодной, как погреб, гостиной. Ее яркое бархатное платье, массивная золотая цепь с дорогим медальоном на желтой шее и шляпка с красным пером на собранных в высокую прическу седых волосах еще издали бросались в глаза.
Наконец к крыльцу стали подъезжать сани разного вида, и гостиная наполнилась изысканной публикой. Собрался самый цвет, самые сливки губернского общества.
Первыми явились три брата Тынф-Тутунфовича. Для непосвященных это были молодые люди extrêmement bien , только в более тесном кругу диву давались, как это они до сих пор устояли на своих тонких ножках под тяжестью долгов.
Загадочное это явление хорошо объясняет одна небезызвестная пословица, гласящая: "Дуракам счастье". И в самом деле, состояние их таяло на глазах, и вместе с кошельками тощали конечности; но провидение каждый раз спасало их от полного разорения. Часто казалось, вот-вот все пойдет прахом, ан нет! То нежданное наследство свалится, то богатая тетка раскошелится или дядюшка, или дедушка двоюродный, или другой какой родственник - глядь, и жив курилка! Потом снова все катилось под горку - и опять, откуда ни возьмись, чудодейственная помощь.
Это продолжалось уже давно, и братья уверовали, что так будет вечно. Но, как известно, береженого бог бережет, и Тутунфовичи хоть на бога надеялись, все-таки и сами не плошали, - то есть не сидели сложа руки, не дожидались манны небесной, а деятельно заботились о своем спасении. Главные надежды возлагали они на генеральшу, дальнюю свою родственницу по матери, всячески обхаживая старуху и завоевывая ее благосклонность.
Вот и сейчас они, как три пилигрима, гуськом пересекли холодную гостиную и, подойдя к славившейся на весь уезд старинной софе, по очереди благоговейно приложились к желтой, сухой руке хозяйки, а затем в почтительном отдалении уселись в ряд, оставив ближние кресла дамам, как подобает благовоспитанным кавалерам.