- César, à quoi donc penses-tu?
И получала ответ от Мстислава:
- Mais, maman, César ne pense à rien du tout!
Эти слова глубоко запали в сознание графини, и за ней все домочадцы и челядь стали повторять в один голос: "Цезарий никогда ни о чем не думает".
Дальше в лес - больше дров. В семкадцать-восем-надцать лет ему полагалось бы, подобно брату и дру гим сверстникам, бывать в свете, ездить верхом, стре лять в цель, словом, участвовать во всех забавах и развлечениях молодых людей его круга. Но не тут-то было! Широкоплечий, рослый Цезарий, попав в гостиную, робел, терялся, втягивал голову в плечи и, слов но желая спрятаться, залезал куда-нибудь в угол, за этажерку или фортепьяно и молчал, как рыба. А, вынужденный отвечать, выражался односложно и зауряд но - да вдобавок не отрываясь смотрел на свои по-мужицки большие, красные руки.
Пробовали обучать его верховой езде. Но это был горе-наездник! Сколько ни бились опытнейшие жокеи, молодой граф болтался в седле, как старый еврей. Зрители помирали со смеху, а графиня, наблюдавшая из окна, сгорала со стыда.
Но особенно глубоко сердце несчастной матери ра нили, окончательно убив в нем любовь к младшему сы ну, два случая. В девятнадцать лет Цезарий влюбился в ее горничную - смазливую голубоглазую мечтатель ную блондинку, дочь обедневших дворян. По вечерам она обыкновенно садилась у раскрытого окна гардеробной и наигрывала при луне что-нибудь чувствительное на гитаре. Цезарий влюбился не на шутку, tout de bon и ухаживал за девушкой, как за ровней, робко и скромно добиваясь ее расположения: целовал ручку, вздыхал, а оставшись с ней наедине, краснел и опускал глаза. Одним словом, "этот бедный Цезарий" готов был уже наделать глупостей!
То ли дело - Мстислав! Он действовал в подобных случаях по-мужски и, не церемонясь, срывал цветы удовольствия, Горничную рассчитали и отослали подальше, а Це-зарий после этого заболел горячкой, едва не поплатившись жизнью за свою глупость.
В другой раз Цезарий, уже совершеннолетний (ему исполнился двадцать один год), отправился как-то посмотреть на ежегодное народное гуляние на Уяздовской площади. Паяцы, карусели, чертовы мельницы привели его в неистовый восторг. Вместе со всеми он громко хохотал и хлопал в ладоши, словно какой-нибудь простолюдин. Но больше всего ему понравилось, как молодые парни - подмастерья трубочистов и каменщиков - карабкаются на столб, намазанный мылом.
Глядя на эти акробатические упражнения, которые не всегда увенчивались успехом, Цезарий пришел в азарт; его охватила какая-то бесшабашная веселость. И когда один незадачливый подмастерье, взобравшись до середины столба, под свист и хохот зевак, съехал вниз, он не выдержал, подскочил к столбу и воскликнул:
- Ну-ка и я попробую!
Он сбросил английскую куртку, парижские ботинки и хотел уже обхватить руками намыленный столб, чтобы вступить в честное состязание с каменщиками и трубочистами, - но тут, к счастью, подоспел повсюду сопровождавший его Павел и оттащил упиравшегося и вырывавшегося Цезария от злополучного столба, заставив его обуться и одеться.
Граф, собравшийся лезть на призовой столб вслед за каменщиком и двумя малярами, произвел впечатление в толпе: на него стали показывать пальцами. Одни смеялись до упаду, другие расчувствовались чуть не до слез, какой-то подвыпивший старик сапожник даже побежал вдогонку за этим графом-демократом, которого тащил Павел, обнял его и звонко расцеловал в знак того, что одобряет его стремление побрататься с народом.
Графиня Виктория в это время вместе с княгиней Б. медленно объезжала площадь, наблюдая в лорнет выходки сына и при последней - лобызании с братом во Христе - едва не лишилась чувств.
Итак, у родных были все основания считать, что Цезарий не сумеет самостоятельно распорядиться своей - и немалой - долей наследства, которое было бы непростительным легкомыслием оставлять в его руках.
По достижении братьями совершеннолетия огромное отцовское состояние было по всей форме поделено между ними. Но, заботами и стараниями предусмотрительной матери, Мстислав получил в два раза больше брата.
Однако Цезарий не был в претензии, и когда мать с поверенным сообщили ему, что ему достанется Малев-щизна с пятью фольварками, а брату - Помпалин с "Ватиканом", десять фольварков и все отцовские капиталы, он не нашел в этом ничего несправедливого. Почтительно поцеловал руку матери, обменялся сердечным рукопожатием со стряпчим и поблагодарил за труды по устройству его дел.
Но даже и Малевщизной с фольварками управлял не сам Цезарий, а семья. Его землю сдавали в аренду, продавали, получая с нее доходы по доверенностям, которые он по первому требованию безропотно выдавал. А ему ежемесячно выделялась некоторая сумма на расходы, причем на руки он получал лишь небольшую ее часть - остальным распоряжались приставляемые к нему лица. Последние два года эту роль выполнял Павел. В его обязанность входило выполнять все прихоти молодого графа, но давать точный отчет во всех расходах старшим членам семьи. Все это было очень похоже на опеку. Но Цезарий не роптал, - во всяком случае, в его словах и поступках не было никакого намека на это
Может быть, молчаливый и покладистый юноша был себе на уме? Едва ли: недаром за ним установилась в доме репутация дурачка.
Однако при всей непритязательности были у Цезария и свои любимые развлечения. Купит, например, корзину яблок или булок и раздает беспризорным ребятишкам, которые уже хорошо его знали и толпой обступали на улице. Или слушает сказки и разные истории, которые, сидя на солнышке на порогах окраинных домишек, рассказывают деревенские старушки или седобородые деревенские деды. А то в праздник затешется в толпу и примется за шутки: сунет украдкой десятирублевку в карман какому-нибудь оборванному, хромому старичку, поймает за волосы приютского мальчишку в розовой или голубой рубахе и поцелует худое бледное личико.
А в деревне самым большим удовольствием для него было укладывать снопы в ригу, сгребать сено на лугу с молодыми парнями, с которыми он болтал на местном наречии, хохоча до упаду над их шутками и остротами, Вот какие низменные вкусы и привычки были у Цезария, Неудивительно, что благородная мать немало пролила слез и натерпелась стыда из-за него. Физические и нравственные недостатки сына она объясняла только дурной наследственностью (со стороны мужа, разумеется), видя в них признак вырождения или атавизма, как недавно стали выражаться натуралисты.
И в самом деле, при виде Цезария в распахнутых настежь воротах конюшни - широкоплечего, с продолговатым, грубоватым лицом, с длинным кнутом в могучей, красной лапище, которым он изо всей силы хлопал по воздуху, с торжеством поглядывая на своего сопер-ника-кучера, в воображении невольно возникал его пра-дед-сплавщик, плечистый, кряжистый мужик, когда он, стоя на носу расшивы за огромным рулем, разрезавшим речные волны, хохотал и орал во всю глотку своим товарищам: "Гей-га!"
- Выше кнут, панич! Шире взмах! Сильней! Ну, сильней! - смеясь, подзадоривали обступившие его конюхи и кучера.
- Панич, мужик мой занемог, а на доктора да лекарство денег нет! - причитала у него за спиной какая-то баба.
- Панич, управитель лошадь забрал за потраву и не отдает! - кланяясь в ноги, жаловался мужик из Малевщизны.
Тут же стайка дворовых ребятишек с нетерпением поджидала конца барской забавы в надежде выклянчить что-нибудь. Причитанья крестьянки и просительный голос мужика заставили Цезария прервать свое замятие, но, обернувшись, он очутился лицом к лицу с Павлом и смутился.
- Что ты тут делаешь, Цезарий? - спросил Павел, называя его просто по имени, не то что старшего своего кузена.
- Павлик! Если бы ты знал, до чего они мне надоели! - воскликнул молодой граф.
"Они", очевидно, означало поверенный и все остальные, собравшиеся в доме.
- Граф! - торжественно произнес Павел. - Не забывайте о том, кто вы!
- Кто я? А кто же я такой, скажи на милость? - бормотал Цезарий, грустно качая головой.
- Ну-ка брось кнут! - велел Павел.
Поколебавшись немного, Цезарий повиновался.
- А теперь идем домой!
- Ой, Павлик, только не туда! - взмолился Цезарий. - Пойдем лучше погуляем… вон к тому холму, с которого такой чудесный вид!
- Гулять мы пойдем потом, а сейчас надо покончить с делами.
- Ох, эти дела! Они мне уже поперек горла встали!
- Ничего не поделаешь, дорогой. Такова оборотная сторона твоего положения. Подумай, что скажут графиня и твои дядья, если эта выгодная сделка расстроится по твоей вине.
Цезарий задумался и, опустив голову, с тихим вздохом сказал:
- Ну хорошо, пошли!
Поверенный с вытянутым лицом встретил их у входа.
- Все пропало! - сказал он. - Пока мы зевали, маклеры успели его опутать. Теперь он совсем отказался продолжать переговоры и уезжает… Если бы господин граф утром подписал купчую, отступать было бы поздно, а так… Но я умываю руки, а графине и дядюшке вашему опишу все, как было.
С этими словами он спустился вниз и торопливо зашагал к флигелю, а Цезарий застыл на месте.
- Павлик! - придя немного в себя, сказал он чуть слышно. - Что же теперь будет?
- Ты о чем? - спросил Павел.
- Ведь он обязательно напишет маме и дяде, что я пропадал на пасеке и на конюшне, вместо того чтобы подписывать купчую…
- Ну конечно, напишет…
- Дяде-то еще ладно, а вот мама на меня опять очень рассердится.
- Конечно, рассердится! Ну и что?