28
Меншиков с двумя офицерами гнал к Дарье Борисовне.
- Он там! Он у нее, этот шут! - распаляя себя, кричал он. В гневе топнул ногою по ноге Михайлы Першина, сидевшего напротив. Тот, одолевая боль, усмехнулся:
- Глаз потерял в бою, без ноги тут могу остаться.
- Тты! Молчи! - Кулак светлейшего взметнулся над офицером - не задел, нехотя опустился на колено. - Ладно, - дрожа и отщелкивая зубами, сказал князь примирительно. - Не держи на меня сердца. Ищи, как велено было. Найдешь - озолочу!
- Нашел бы. По службе был услан, - оправдываясь, пробормотал Першин.
Стареющий князь лишь повел бровью, проворчал: "Я в твои годы две, а то и три службы зараз исполнял".
- Буду усерден! Живот положу!
Меншиков зыркнул на него налитыми кровью глазами, нахохлился и более ничего не сказал. У дома, не дожидаясь, пока станут кони, выскочил первым. Офицеры последовали за ним: один справа, другой слева, два пса, два верных служаки, не уступавшие в стати все еще видному собой светлейшему. Статен князь, но могучее здоровье его ослабло. Очень уж щедро тратил себя: пиры, войны, женщины… Волос из головы полез клочьями, заиндевел. Видно, подступил предел, у которого следует оглянуться, поберечь себя. Для последней и, может, главной битвы. Не оступиться бы - все потеряешь. И голову тоже. Позором покроется светлейшее имя. А сколько сил, сколько ума и времени было отдано исполнению честолюбивых замыслов! Какая нужна была изобретательность, чтобы простому безграмотному парнишке взобраться на головокружительную вершину. Не упасть с нее - вот что важно. Качалась вершина, из-под ног ускользала, но чуткая нога вновь находила опору, князь балансировал, но не падал. Подчас и женщины помогали, царица сама, много обязанная ловкому царедворцу. Ее жизнь, ее честь тоже на волоске висели. Монс, немец проклятый, оказался болтливым. Александр Данилович подсказал государю: "Руби любодею голову!" Царицу ж упредил: "Матушка, претерпеть тебе много придется. Не урони слезу случайно - с головой упадет!" Катерина поняла с полуслова. За долгие годы мно-огому подле царя научилась, хотя ведь тоже на трон поднялась из грязи. Умна, хитра, осторожна! Поняла и глазом не повела, когда голова любовника покатилась к ее ногам. Это и обмануло царя. Монс, осознавший перед гибелью, как дорого обойдется каждое его слово, вел себя достойно. Умер без воплей, но в глазах был кроткий упрек… и - улыбка: "А все-таки она была моей!" Только царица поняла ее смысл. Петр мог лишь догадываться. Меншиков молчал. Чуял он в ту минуту, что дни самодержца сочтены. Думал, раньше помрет Петр Алексеевич, а тот жил и все чаще бросал на своего фаворита недобрые взгляды. Проживи царь еще полгода - несдобровать бы светлейшему. Да только ли ему! Многие, очень многие, вознесенные Петром люди молили ему скорой смерти. Когда пришла она - облегченно перекрестились, вздохнули во всю грудь.
Ах, Катерина, Катерина! Как хороша, как беспокойна была наша молодость! Ты многих переменила. Я тоже знал многих. Прошлое отболело, новая боль оцарапала сердце - княжна Юшкова. Разум от нее помутился. "Моя! Возьму!" - через три ступеньки прыгая на резное крыльцо, сквозь зубы твердил светлейший. Сердце то замирало, то колотилось все вбок и вниз почему-то. Князь удерживал сердце рукою, поднимал его выше. Оно снова опускалось и пухло.
- Вот они где, голуби! - прокричал князь с порога, сбив ставшего на пути дворецкого. - Взять! - от ткнул пальцем в Пиканов, в Киршу, в Пинелли. Эти ничем перед ним не провинились, да не все ли равно: одним больше, одним меньше.
Офицеры кинулись к братьям.
- Беги! - сказала Барме Дарья Борисовна. - Беги, Тима! Не давайся!
- Уколются, хоть и не еж я, - ухмыльнулся Барма и, обежав стол, кинулся навстречу Меншикову, но перед самым носом его нырнул под руку, ударив головой в живот. Князь переломился в поясе, лицом наткнулся на жесткий кулак Бармы. Кирша с Митей сломали офицера. Пинелли упал от удара Першина, и тот, навалившись на него, душил итальянца за горло. Барма кинулся на выручку, но Дарья Борисовна опередила его: сбила Першина подсвечником.
- Вяжите их! Ишь расшумелись! - сказала, всего лишь четырьмя словами подведя черту под своим прошлым. Да что заживо-то оплакивать себя: голова пока на плечах.
Светлейший был в беспамятстве, рвано дышал, всхлипывал, изо рта, из носа хлестала кровь. Барма и Кирша связывали офицеров. Рядом, не зная, чем заняться, топтался Пинелли. Ему не приходилось у себя на родине видывать такие сцены. В России надо ко всему привыкать. "Драться надо, ежели нет выхода", - запоздало решил Пинелли и, подступив к Першину, потребовал:
- Отпустите его! Бить буду!
- Что, - рассмеялся Барма, - и тебя разобрало?
- Что ж будет-то, а? - потирая разгоревшиеся щеки, говорила Дарья Борисовна. - Что будет теперь, Тима?
Не за себя - за Барму и отца испугалась. Сейчас им не только в столице, во всей России места не сыщется.
- Уходить надо. Этих оставим, - отрывисто бросил Барма, все уже про себя решив. - Я бы на твоем месте взял с собой, что подороже.
Дарья Борисовна ткнулась влево, вправо, убежала в дальний угол комнаты и скоро вернулась оттуда с резной, даренной Бармою фигуркой.
- Вот безголовая, - пытаясь отнять у княжны крохотного костяного зайчонка, с ласковой укоризной молвил он. - Брось! Нам не до игрушек.
- Не дам! Не дам! - вскричала княжна и, спрятав зайчонка на груди, поманила Барму за собой. Скрывшись в опочивальне, прильнула к парню, и оба забылись. Долго ждали их Митя, Пинелли и Кирша. Светлейший пришел в себя, грозно повел вокруг обсиненными глазами.
- Вы скоро? - набравшись смелости, постучался в опочивальню Митя.
- Весь свет затмила, - шепнул Барма, обнимая напоследок княжну.
- И ты, и ты… - не выпуская его из объятий, говорила Дарья Борисовна.
- Осудят: с простолюдином связалась.
- Плюю на их суд! - гордо вскинула княжна голову. Вытряхнув драгоценности из ларчика, отдала Барме. - Не поминай лихом, Александр Данилыч, - церемонно поклонилась Меншикову, - и прости, что неласково обошлись.
- К Дуне, - сказал Барма, отвязывая вожжи. - Потом к Верке.
Добры соловые у светлейшего! Летят, как ласточки! Знай только вожжи натягивай.
- Коней-то после куда? - спросил Кирша, в душе надеясь, что хоть одна из этих холеных лошадей достанется ему.
- Считай, опять тебе повезло, - усмехнулся Барма, угадывая его мысли. - Смотри, не теряй боле!
- Теперь уж не потеряю! Ой-я! - счастливо вскричал ямщик.
Верку искали по многим кабакам - не нашли.
- Верно, сгинула, - жалея девку, вздохнул Барма. - Обошла ее судьба.
А Дуня упрямилась: "Поезжайте, - сказала. - Я Бориса Петровича ждать стану".
Барма сердился, еще больше морща и без того изрубленный складками лоб. Митя помалкивал, вздыхал. Дарья Борисовна торопила.
- Ехать надо, пока Меншиков не хватился.
Так вышло, что время и случай свели и породнили всех этих очень разных людей. И враг бывший, князь Юшков, стал вдруг предметом общей заботы. Он же был и причиною недовольства Бармы. Дарья Борисовна доказывала княгине, что оставаться здесь опасно и бессмысленно, но в душе одобряла решение Дуняши, восхищалась ее спокойным бесстрашием.
- Мне без Бориса Петровича неможно. Муж он мне, - на все их доводы отвечала Дуняша.
- Вызволим его после, ежели жив, - пообещал Барма, но Дуня только головой покачала. - Что ж, прости, Дунюшка, и - прощай, - печально вздохнул он. Сердце сжалось: "Опять беда над нами нависла. Что за поветрие? Опять беда".
- Прощайте. - Дуня обняла каждого, расцеловала. Дарье Борисовне шепнула: "Люби Тиму-то, он славный!"
Та вспыхнула и благодарно поклонилась ей до земли.
- Я с княгиней останусь, - решил Пинелли и, как ни уговаривали его, отвечал лишь одно: - Это решено, остаюсь.
- Прощай и ты, Леня, - развел руками Барма. - Храни сестрицу. Тебя ж храни бог.
Они уехали. Пинелли, почитав княгине Петраркины сонеты, отправился выяснять судьбу Бориса Петровича. Мимо него в полицейском возке пролетел освободившийся от пут Меншиков.
Итальянец кинулся обратно, но запоздал.
Ворвавшись к Юшковым, светлейший пробежал по всем хоромам. Дуню отыскал в тереме. Глядела в окно, думала о братьях. Обернувшись, улыбнулась спокойно, приветливо сказав:
- Добро пожаловать, Александр Данилыч. Хоть и без хозяина - задержался где-то, а приму тебя с почетом.
- Где братья твои? - грубо спросил князь, облизывая кровоточащую губу.
- Братьев давно не видала. Не ладят они с Борисом Петровичем.
- Вре-ешь! - Меншиков больно схватил ее за руки, но, словно бы устыдившись этого жеста, хватку ослабил: в него смотрели огромные, вобравшие в себя чуть ли не все небо глаза. - Врешь, - повторил тише.
- Гоже ли князю так вести себя? Князю светлейшему, - прожурчала Дуняша. В лице побледневшем, в тихом, спокойном голосе столько силы и столько достоинства, что Александр Данилович, привыкший к почтению и подобострастию, смутился, выпустил ее тонкие, почти детские руки. "Афродита… живет со старым сатиром", - мелькнула завистливая мысль. Ее тут же настигла другая: "Молода, не балована, возьму в полюбовницы".
- Как звать тебя? - спросил, приосанясь.
- Авдотья. Авдотья Ивановна.
- Дуня, Дуняша, - подхватил князь, улыбаясь страшным, разбитым лицом. - Не для этого дома ты создана. Дворец высокий построю! Жемчугами осыплю. Птиц райских насажу в клетки. Люби меня!