- Эй, бабы! - крикнул он. - Окна побьете! А стекло на Бессарабке семьдесят пять копеек! Да и каравай от такого грохота сядет в печи!..
- А как же! - сердито огрызнулась Марфа. - Молчал бы там, пустобрех! Много ты понимаешь в караваях!
- Сядет - как пить дать сядет! - желая поддеть Марфу и вовлечь женщин в спасительную перепалку, ухватился за слово Максим. - Вот и форточка у нас открыта. А если сквозняк в доме - каравай непременно снизу будет сырой! Тоже мне хозяйки. Никто и пробовать ваш каравай не захочет!..
Женщины огрызнулись, но форточку все же закрыли.
- Так вот как я понимаю социал-демократию, слухай меня сюды, - снова начал Иван.
- Давай перекурим, сват, что ли? - предложил Максим, - Чтобы нам после свадьбы горя не знать!
Закурить под разговор всегда кстати, и они развязали кисеты, но как только Иван, затянувшись, выдохнул облако дыма и снова собрался заговорить, Максим схватил комок сухой земли и с крикам "А, киш-киш-киш" швырнул его в воробьёв, рассевшихся на грядке, недавно засеянной редискою.
А тем временем, к счастью, начали сходиться и гости.
Первым явился Фёдор Королевич - солдат 3-го авиационного парка Юго-Западного фронта, расположенного на постое тут же, на Печерске, на бастионах у Цитадели, неподалеку от лавры, кадровый арсенальский рабочий, призванный в армию в первый же день войны. Иван с Максимом встретили его на углу Московской и позвали старого приятеля разогнать солдатскую кручину за чаркою, и теперь Иван с места в карьер пустился яростно доказывать Королевичу, что социал-демократия - это есть одна партия - значит, на две части не делится, а значит, и не может такого быть, чтобы были и большевики - социал-демократы и меньшевики - тоже социал-демократы…
Вторым пришел дядька Авксентий Нечипорук, возвратившийся с базара - на этот раз с Житного.
Увидев свежего человека, да к тому же еще и солдата, дядька Авксентий приступил к Королевичу с другой стороны:
- А не приходилось ли вам, товарищ землячок, слышать, как там дела обстоят в военных сферах? - Дядька Авксентий очень любил новые слова, густо поплывшие в народ со дня революции, и употреблял их в разговоре для большей солидности. - Как там в военных сферах полагают: нарежут крестьянам земли или не нарежут? И как вы сами, товарищ землячок, рассуждаете: сразу брать или, быть может, подождать, пока возвратится с позиции мой солдат, родной сын Демьян? Ведь, надо полагать, солдату, да еще при Егориях, пораненному за веру, царя и отечество, наделят земли побольше, чем прочим, которые в тылу! Только опять же - как можно ждать, раз с земельки уже пар сошел, и она даже подсыхать начала?
На всех базарах Киева - и на Печерском, и на Владимирском, и на Сенном, и на Галицком, и на Бeccapaбке, и даже на Житном - Авксентий так и не получил ответа на свой вопрос.
А земля и в самом деле подсохла, и помещики уже заканчивали сев яровых хлебов - на оборону.
СВАДЬБА НА РЫБАЛЬСКОЙ
1
Данила, Харитон и Флегонт управились со своими делами только после полудня, но зато успели выполнить всё.
К общему удивлению, студентка Марина Драгомирецкая от приглашении не отказалась и приняла его восторженно. Она сказала, что с малых лет мечтала увидеть настоящую народную свадьбу, во всей ее самобытности и богатстве фольклора и этнографии. Узнав же, что свадьба будет не простая, а революционная, без попа и церкви, пылкая студентка обозвала Данилу и Тосю "аргонавтами", Даниле долго трясла руку, а Тосю пообещала "зацеловать до смерти" и заявила, что имена Брыля и Колиберды непременно будут начертаны на мраморных скрижалях истории Украины.
Хотя Марина окончила русскую гимназию и с детства воспитывалась в семье с прочными русскими традициями, изъяснялась она только на украинском языке и притом демонстративно, с вызовом, что бы все услышали это и либо сразу последовали ее примеру, либо, напротив, ринулись в непримиримый спор об украинско-русских взаимоотношениях. Идея защиты прав угнетенной и порабощённой украинской нации завладела Маринкой еще в шестом классе гимназии, в нелегальном украинском кружке, после чтения запрещённого шевченковскoгo "Кобзаря". А целиком отдалась она служению этой идее с 28 февраля 1917 года, то есть с момента Февральской революции в России.
Девичьей красотою Марина не могла похвалиться. Была она ростом выше, чем допускало ее сложение, и потому казалась долговязой. Ходила она, не заботясь о женственности, широким мужским шагом и при этом - тоже по-мальчишески - размахивала руками. Волосы стригла коротко, прическами себя не мучила и потому чаще всего бывала растрёпанной - с челочкой на лбу. Лицо имела широкое, скуластое и курносое, глаза китайского, косого разреза. Носила Марина, вопреки моде и правилам девичьей благопристойности, короткую, до колен, юбчонку, а кофточки шила из "шотландки" в красную и зеленую клетку. Была она яростной спортсменкой-велосипедисткой, и это давало лишний повод считать дочь уважаемого доктора Драгомирецкого "анфан террибль", потому что ездить девушкам на велосипеде считалось в те времена неприличным.
Заверив Данилу, Харитона и Флегонта, что она прибудет непременно, и ни в коем случае не опоздает, - что было существенно, ибо опаздывала она всегда и всюду, - Марина отсалютовала хлопцам рукой, вскочила на велосипед и исчезла в лабиринте печерских переулков. У Марины Драгомирецкой сегодня было запланировано еще множество неотложных дел: получить в центральной "Просвите", на Прорезной для "Просвиты" печерской разнообразную литературу на украинском языке; на Святославской, в помещении высших женских курсов, выступить на митинге суфражисток и разгромить суфражистское движение за его безразличие к национальному вопросу; на Шулявке принять участие в учредительном собрании организации женщин-украинок и потребовать, чтобы женщины-украинки кроме кройки и шитья ввели в своей организации также изучение украиноведения; на Лукьяновке - в комендатуре лукьяновской тюрьмы - добиться от тюремной администрации проведения среди заключенных культурно-просветительной работы на украинским языке…
- Ну и прыткая! - удивился Данила, когда облако пыли, поднятой с немощёных печерских улиц закрыло велосипед Марины.
Проворная! Меня переговорит! - с почтением и даже с некоторой завистью согласился Харитон. - Нам бы такую на "Марию-бис"! В два счета сварганили бы… что-нибудь такое…
Флегонт промолчал, только зарделся и обогнал товарищей, чтобы они не заметили его смущения.
На завалинке у домика Брылей друзья увидели ранних гостей. Харитон схватился за голову:
- Мать-богородица, спаси нас и помилуй! Уже все наши "политики" собрались!
"Политиками" заводская молодежь называла рабочих старшего поколения; собираясь вместе, они неизменно начинали обсуждать политические вопросы, затевали бесконечные споры, и не о чем-либо обычном, будничном, а непременно устремлялись вдаль - во всемирные, как говорится, масштабы. В течение часа или двух тематический круг суживался, и из общих рассуждений прорезывался наконец живой вопрос из жизни родной страны. Сперва такой вопрос рассматривался не иначе как с точки зрения его важности для судеб всей бывшей Российской империи, потом он трактовался применительно к Петрограду, как центру и столице страны, далее перебрасывался в Киев, и таким путем, где-то уже на третьем часу прений, спорщики добирались, наконец, и к себе на Печерск. И только тут спор разгорался в полную силу и страсти достигали своего апогея.
- Европа! Азия! Америка! Африка! Австралия! - кричал в эту минуту, размахивая кулаками, Василий Назарович Боженко, столяр-модельщик. - Сегодня уже весь мир втянут в войну, раз и Соединенные Штаты встряли в эту заваруху! Кровь проливают крестьяне и рабочие, а капиталисты таскают один другого за чубы - кто больше в карман положит на нашей крови и слезах! Нам такая война ни к чему! А ты говоришь!..
"Говорил", конечно, Иван Брыль, самый заядлый полемист, готовый спорить с кем угодно, даже с самим собой.
- Еще бы! Ведь ты уже три дня как записался в большевики! "Мир - хижинам, война - дворцам" - об этом, брат, я знал, еще когда ты пешком под стол ходил. Но ведь сам Карл Маркс учит, что все решают обстоятельства! А обстоятельства, брат, сейчас совсем другие. Вот слухай меня сюды, я сейчас объясню тебе все как есть…
Старый Брыль отклонился назад, чтобы лучше видеть своего оппонента, и разгладил усы книзу - такова была его привычка. Василий же Боженко перестал махать кулаками, но принялся жестоко ерошить бороду - такова была его привычка.
- Когда Россия была еще царской, - поучительно начал Иван, - то каждому дураку было ясно: пускай себе император проигрывает свою войну…
- Ну, ну? - подзадорил Боженко, дергая себя за бороду.
- Вот тебе и "ну"! А теперь появилось, сказать бы, совсем новое обстоятельство: революция! Так и пойми ты, большевистская твоя голова, что если победу завоюет кайзеровская Германия, королевская Австрия и султанская Турция, то победят они революционную Россию. Одним словом - погибнет тогда революция в России! То какой же, спрашиваю я тебя, вывод должен сделать для себя рабочий класс?
- Ну, ну? Какой, какой?
- Ясно - какой: поосторожнее надо быть с лозунгом "война войне", раз теперь такое обстоятельство…
Боженко вскочил с места и снова замахал кулаками:
- Так революция ведь у нас буржуйская…
- Буржуазная, - менторски поправил Иван.
- Буржуазная! Так где же тогда совесть твоя? Ты что же, за Временное правительство министров-капиталистов?