Когда бывали тяжелые больные, он наезжал в Мезерне почти каждый день и даже оставался иногда ночевать, особенно перед кризисом - его интересовало, куда склоняются парки. На втором этаже для него была отведена комната, где он и спал а вечерами ужинал в "Большой кружке" и слушал дискуссии доктора Пазмара и Йожефа Холича о трубах и о больных. Иногда он вмешивался и сам, по своему обыкновению, добродушно и тихо, возражая, главным образом, против навязчивой идеи врача, который, основываясь на принципе: худую траву с поля вон, - яркими красками обрисовывал великое будущее сильной, закаленной по примеру Спарты расы.
- Не пристало так доктору говорить, - заметил однажды Михай Тоот. Господин Пазмар в запальчивости не уступал.
- И доктор в приватные часы может умным человеком быть.
- Да, но прежде всего именно ему следует проникнуться современным гуманизмом, самой благородной идеей нашего прогрессирующего века. В вас говорит дух прошлых веков, когда короли и олигархи считали человека объектом борьбы.
- А подите вы все к дьяволу со своим современным гуманизмом! Шулерство это!
- Ай-ай-ай, доктор, доктор! Вы ведь под собою сук рубите. Свою деятельность умаляете и мою отчасти.
- Мне все равно!
- Но разве вас не воодушевляет, когда в конце года, составляя отчет по "Святому Себастьяну", мы можем доложить, как, например, в прошлом году, что двести больных выздоровели? Разве вы не чувствуете при этом, что у вас теплеет на сердце? Признайтесь откровенно!
- Нет!
- Ну, а я чувствую.
- А вот вы-то как раз меньше, чем кто-либо другой, должны это чувствовать.
- Я-аа? - Удивленный, пораженный и обиженный господин Тоот даже заикнулся.
- Вы, вы, господин Тоот, - гаркнул доктор, одним махом осушив целый бокал пунша.
- Как вас понимать? - глухо спросил Михай Тоот.
- Ну-с, я человек грубый, и раз мы так далеко зашли, ладно, скажу вам правду. Насколько я вас знаю, господин Тоот, пелена с глаз у вас спадет, и вы увидите в ярком свете свой так называемый современный гуманизм, которым вы так гордитесь.
- Неужто? - произнес Михай Тоот и с сомнением покачал головой.
- Дело в действительности обстоит так: в "Себастьяне" мы вылечиваем в год примерно двести больных, но, являясь одновременно и вашим заводским врачом, господин Тоот, я веду также частную статистику того, сколько людей болеет и калечится ежегодно на ваших заводах. Даже не считая губительных последствий алкоголя, который производит ваш винокуренный завод, в год набегает примерно душ триста, - правда, в нынешнем было больше. Ну-с, итак…
- Ах, что вы, право, - перебил господин Холич, неодобрительно качая серой круглой головой.
- Ну-с, итак, - неумолимо продолжал доктор, - если бы вы, господин Тоот, однажды остановили производство на своих заводах и закрыли "Святой Себастьян", человек пятьдесят в год все же осталось бы лишку. Вот вам современный гуманизм владельцев труб, ха-ха-ха!
Михай Тоот покраснел как рак, допил виски и отправился в свою комнату, при санатории. Когда утром он встал, доктор завершал уже обход больных.
- Когда освободитесь, доктор, пришлите мне те данные.
- Какие данные? - удивился Пазмар.
- О которых вы говорили вчера вечером.
- Вчера вечером? А о чем мы говорили вчера вечером?.. Ах да, помню! (Он рассмеялся, будто вспомнив о хорошей шутке.) Я действительно составил эти данные. Он принес бумаги из своего кабинета и передал Тооту.
- Статистика - хорошая наука, - заметил он, - ею все можно доказать.
Михай Тоот пожал ему руку и уехал домой в Рекеттеш. Он вернулся лишь на третий день и отдал господину Пазмару его записи.
- Вы были правы, - просто сказал он. - С сегодняшнего дня я закрываю мои заводы.
- Да не может быть! - Доктор был ошеломлен.
- Может. Вы убедили меня в том, что подобный гуманизм самообман, обман бога, обман народа. Одной рукой давать, другой забирать и при этом еще уважение людское прикарманивать - низость. Либо заводы надо закрыть, либо санаторий, Я рассчитал, что богатства у меня хватит, поэтому ликвидирую заводы.
- А моя заводская практика и жалованье?
- Также прекращаются с нынешнего дня. Впрочем, жалованье вы будете получать еще год в благодарность за то, что вы меня просветили.
Доктор Пазмар взглянул на него - не шутит ли - и принялся всеми святыми клясться, что позавчера болтал спьяну однако Михай Тоот отнесся к делу серьезно, и с того дня в Рекеттешском поместье перестали дымить высокие стройные красавицы трубы, которые так любил господин Йожеф Холич.
Вот каким человеком был Михай Тоот. На решения скорый, а уж раз что порешил, того и придерживался непреклонно.
Ликвидация фабричного производства породила много толков, но последствия были невелики, если не считать того, что два страстных спорщика из "Большой кружки" окончательно прекратили годами продолжавшуюся словесную перепалку: доктор стал осторожен и больше не рассуждал о бесполезности лечения больных, у мастера-трубочиста сердце болело из-за труб, которые он раньше чистил, и ему не хотелось касаться не-зарубцевавшейся раны, а сверх того оба сошлись на том, что одного шарика у Михая Тоота явно не хватает. Разумеется, в кругах, более отдаленных, не поверили рассказу Пазмара и объясняли ликвидацию заводов тем, что они приносили мало доходов (ведь этот Михай Тоот себе на уме), но нашлись и такие, что шептались: "У Михая Тоота мелкие деньги перевелись!"
Однако эту последнюю молву, помимо своего ведома и желания, он вскоре решительно опроверг. Случилось это в конце года, когда бонтоварская ссудо-сберегательная касса попала в критическое положение, и даже посланцы, бросившиеся в Пешт за помощью, не смогли ничего добиться из-за тяжелой депрессии на денежном рынке. К счастью, в поезде они встретились с Михаем Тоотом; выслушав их жалобы, "американец" скромно заметил: "Гм, гм… вот беда! Ну что ж, господа, привезу вам завтра деньги, что у меня при себе в доме имеются". На другой день он явился и отсчитал им в кассу четверть миллиона форинтов. Теперь он целиком и полностью занялся сельским хозяйством, достигнув и тут сказочных успехов, так как хозяйствовал не по шаблону, думал не о том, что сам любит, а о том, что любит земля; пятьсот хольдов занял под лук, больше ста тысяч форинтов чистой прибыли получил; другой участок дал большой урожай мака, на третьем чечевица хорошо уродилась. Прекрасная почва, которой наскучила вечная пшеница, словно захмелела, и теперь жаждала проявить себя в чем-то новом.
Соседние помещики не переставали дивиться его счастью, хвалить умение, но он всегда отклонял похвалы.
- Ничего я не знаю. Но в том-то и сила моя, что это мне известно, поэтому дела свои я сведущим людям поручаю. Есть у меня в минеаполисском университете кум, - он мою дочь Мари над купелью держал, - крупный химик, вот ему я и посылаю в мешочках почву с разных полей, а он производит анализ и пишет, какая земля какое растение любит. Я же только благословение свое даю. Это один мой секрет. А другой - плачу я хорошо своим людям, жалованье батракам и пастухам постепенно повышаю, и пенсия по старости им оговорена, вот и добиваюсь, что ведут они себя хорошо и во всем мне сочувствуют. С управляющими своих имений я на "ты", захочу им сказать что-нибудь, сам к ним иду, так что им у меня хорошо живется, да еще сверх жалованья часть доходов делю меж ними, - одним словом, все в поместье живут недурно, еще и мне, и гостям моим остается.
А гостей у него в доме бывало много, особенно когда Мари заневестилась. Мило, приветливо у них было, однако водились и кое-какие странности, из-за которых "короля рогаликов" некоторые осуждали и за глаза посмеивались над ним. Странно было уже то, что в замке, когда-то принадлежавшем баронам Варкони, жили управляющие, хозяин же занимал дом для служащих. "Для меня и этот слишком обширен и роскошен, - оправдывался господин Тоот. - А что бы я делал в том суровом замке, в его огромных залах? Мерз бы, да и только".