- Безделье! - бесцеремонно перебил Клементи, - это как считать. Кто любит работать? Только глупцы и любят. Разве неправда? Я апеллирую ко всем умным людям. Вот пчелы, самые большие труженики среди животного мира, а ведь они тоже не любят работать. Слышал я, завезли один улей в Бразилию, а пчелы, увидев, что там вечное лето, подумали про себя: к чему теперь трудиться? И больше не работали!
- Ай-ай-ай, Клементи, - пристыдила его госпожа Чашка, когда разговор вокруг Михая Тоота сделался общим, - что случилось? Вы что сегодня дурите? Сначала хвалили труд, теперь честите на все корки.
- А я человек разносторонний, - защищался Клементи, обеими руками почесывая хитрую физиономию. - И потом я только господина Ности имел в виду, который в летнем климате родился.
- Да, но вот лето мое лишь до моей весны продлилось, - с некоторой горечью ответил Фери. - Теперь, пожалуй, и мне хлеб насущный трудом добывать придется.
- Не надорвитесь, ваше превосходительство, - засмеялся редактор.
- Право, дорогой господин редактор, бросьте меня превосходительством величать.
- Ну, нет! Королевскому и императорскому камергеру полагается превосходительство. ("Гм, значит, камергер, - вздохнула Мари, - то-то он такой гордый".)
- Это только для склепа, - скромно ответил Фери, - для фамильных костей. А мне скорее титул "благородия" подходит, и его-то носить надо, сознавая, что предназначен он был другому, более способному, более энергичному человеку.
- Ух, ты! - вскрикнул прислушивавшийся одним ухом толстощекий Йошка Каби, обычно великий молчальник, но под воздействием вина начинавший трещать как заведенный. - Брось стесняться! Чего ты стыдишься? Кто хлеб комитетский хватает, тот его и кусает. Я б не стеснялся, коли тебя оставил бы с носом! И точка! Признай, только, брат, что хитер немец. А я тебе скажу, что так и надо, ведь не будь немец хитрым, нам бы не на ком было гнев свой излить, а без этого удаль нации давно б плесенью покрылась.
После сей речи Ности, как младшему, полагалось пройти на противоположную сторону и чокнуться с Йожи Каби.
- Кажется, он приятный молодой человек, - заметил, обратившись к соседке, Михай Тоот.
- Гм, - ответила пасторша, устремив вслед молодому человеку галочьи глазки и помаргивая ими. - Слыхала я, малость ленив он. Да и с отцом его не все чисто. А уж тот как спесив, особливо во время парламентских сессий! Вечно в кармане "Пешти напло" таскает, а попадется ему кто навстречу на улице, кого он узнать не пожелает, вытащит газету да уткнет в нее свою физию, вид делает, будто читает, так и проходит мимо людей. Вот таким вздором и развлекали друг друга гости за ужином, что, разумеется, долго занимать всех не могло, разве только тех, кто не прочь посидеть за столом допоздна. У молодежи обоего пола чесались пятки, они к танцам готовились, старики мечтали о картах, к жетонам своим стремились, и все с нетерпеньем поглядывали, когда же встанет из-за стола возглавлявшая его мама Фрузина. Она б уже встала, да вот пустобрех Подвольский никак не мог поставить точку: его пестрые любовные приключения вились, цепляясь друг за друга, будто плети ежевичных кустов.
Наконец хозяйка дома поднялась, послышался шелест, словно взлетела большая стая птиц. Тотчас прозвучали призывы к действию. "Долой столы!" - шумела молодежь. "Вперед, господа, на битву!" - строились в боевые порядки картежники. И лишь рабы вечной жажды беспомощно ожидали, пока хозяин отведет комнату под "буфет", куда можно будет забраться и попивать там винцо, чубуки покуривать да поспорить вдоволь, а то и песню спеть.
Фери присоединился к старикам, подсел к столу для игры в тарок, устроившись "советчиком" за спиной Михая Тоота (кто знает, может, когда-нибудь пригодится). Впрочем, от него и польза была, так как один из партнеров - Палойтаи - непрестанно бегал то туда, то сюда, наводя порядок, а чтобы игра, пока он отсутствовал, не прерывалась (время - деньги), Ности заменял хозяина дома. Целый вечер он не отходил от игроков, рассказывал анекдоты, наливал вино, разбавлял его содовой - словом, всячески им услуживал и оказался человеком полезным; его оценили, и, когда господин Тоот собирался объявлять большую игру - "ультимо" либо "соло", он оборачивался назад, как оно и подобает, если "советник" симпатичен, и лишь в том случае, когда Фери одобрительно опускал ресницы, с живостью восклицал: - Соло, хотя бы на одной воде сидеть пришлось! А между тем в большом зале, где танцевала молодежь, кто-то очень ждал Фери. Знай он это, вероятно, бросил бы верных поклонников крупного козыря, - а может, он знал и именно поэтому не оставлял их.
В большом зале догорели до конца свечи в люстрах, слуги вставили новые, толпа колыхалась, по углам дремали мамаши, часть танцоров утомилась, а новые становились все более пылкими. Из буфета, из комнат, где сплетничали, заглядывали скучающие гости, не показывался лишь тот, кого ждала Мари. Странный человек! Спесив он или в людях разочарован? Вот, право, загадка! Наверное, велел подать коляску и уехал. Из-за голов поклонников она старалась следить за дверью (удавалось ей это весьма редко, ибо кавалеры крушились вокруг нее, как пчелы вокруг жасмина), но люди входили, выходили, а он не появлялся. Ей хотелось расспросить о нем, но она не осмеливалась. Мама Фрузина, вероятно, знает, с ней-то он наверняка попрощался, но упаси бог заговорить о нем с мамой Фрузиной, глаза у нее, как у ящерицы: сразу все тайные мысли прочтет. Впрочем, их-то можно было бы не стыдиться, - если б только не скрывали они еще один слой: самые-самые тайные мысли.
Нет, никаких таких мыслей нет! Да нет же их! Ничего нет! Просто ей хотелось потанцевать с его превосходительством господином камергером. Всего-навсего невинное любопытство. Ей кажется, что, протанцевав с ним чардаш, она с абсолютной точностью сможет определить, охотник он с Шомьо или нет, ведь этот дурацкий вопрос все еще не выходит у нее из головы, и не хочет выходить, и не выйдет, и, быть может, на веки вечные останется подозрением и будет тревожить ее. А вдруг господин камергер притворялся? Может быть, - как же досадно, - ее (Мари) глаза обманулись, и память подвела, может, и лицо у него не такое и голос тоже, - но вот станцуй она с ним разочек! Все может лгать, только не ноги, что двигаются под музыку в одном и том же ритме.
Так как желание ее не осуществилось, Мари заставила это почувствовать и своих поклонников, которые, оставшись с носом, разбрелись кто куда. Председателя она оскорбила чем-то, он надулся, велел запрягать и уехал домой, а маленький барон поспешил к мамаше жаловаться.
- Мари со мной плохо обращается. Видно, не оправдаются твои надежды. Оставь меня в покое с этой золотой лягушкой! Завтра же возвращаюсь в Пешт.
- Разумеется, к своей кафешантанной диве. А из чего ты заключил, что дела твои плохи?
- Она сказала, что презирает меня и чтобы я не попадался ей на глаза.
- Но почему?
- Потому, говорит, что я за ужином крикнул, будто кто-то из Ности за хорошие денежки выпустил короля Жигмонда из шиклошской тюрьмы, а когда Ности потребовал, чтобы кричавший объявился, я спрятался, как гриб в траве.
- А почему ты не признался?
- Что я, дурак? Этот тигр разорвал бы меня в клочки.
- Верно, верно, - сказала баронесса, поглаживая сыночка по светлым кудрям. - Но, видишь ли, эти желторотые девицы любят героев, недаром они так и глотают романы. Ты бы хоть отрицал, - не ты, мол, кричал-то.
- Вот именно! Я так и хотел. Но она узнала меня по голосу.
- Послушай! Если она из сотни голосов узнала твой, хотя даже я его не узнала, значит, она тебя любит. Будь спокоен, вы помиритесь.
Она встала и отправилась искать госпожу Тоот, чтобы обжаловать у той дело сына. Госпоже Тоот, беседовавшей в одной из групп, было очень приятно, что баронесса доверительно отозвала ее в сторону и весь свет видит, как они толкуют в нише окна. Нескольких льстивых слов оказалось достаточно, чтобы хорошенько подзавести госпожу Тоот, - так заводятся часы с безукоризненным механизмом.
- О, господи, - воскликнула она, когда вернулась к своей группке, окончив беседу, - как все же отличаются от нас эти аристократки! Женщины у них такого тонкого обхождения! И голос-то у них мягкий, будто брюссельское кружево. Не могу только понять, почему у ней спереди двух верхних зубов нет, почему она не закажет себе искусственные? Знала я в Париже графиню одну по имени Ламбель, и у нее тех же зубов недоставало. Может, мода такая? Но тысяча извинений, мне нужно найти дочь.
Во власти аристократических реминисценций она подняла лорнет и оглядела зал, но тут же обернулась.
- Ох, нет, нет! Все-таки это не мода. Графине Ламбель лошадь зубы выбила, а ведь лошадь-то в моде вряд ли разбирается… Правда, камердинер говорил, что очень благородных кровей лошадь. Хозяин застрелил ее, беднягу… Ох, хоть сейчас плачь, как подумаю о бедной лошадке. Тут она заметила Мари, стоявшую под люстрой.
- Святые небеса! - вскричала она и засеменила к дочери. - Со свечи-то тебе на платье капает. Думаешь, господин Ворт даром платья шьет? Поди, поди сюда, скверное дитя, я тебе головку намылю. Баронесса жаловалась, что ты с ее сыном плохо обращаешься.
- Сердце у него, как у зайца, - пренебрежительным тоном бросила девушка.
- Какое бы сердце у него ни было, но тянется оно к тебе. Я не говорю, чтобы ты ему на шею бросалась, вовсе это и не элегантно, не говорю, чтоб замуж за него шла, знаешь ведь, какой у тебя отец капризный, но хоть обращайся с ним по-хорошему, что ни говори, а это честь, когда аристократ…
- Мельхиоровая аристократия, - пробормотала Мари, выпятив губки.
- Вместе с тобой и золото к ней примешается.
- Золото, мама, с мельхиором не смешивают.
- С тобой что-то случилось, Мари!
- Голова болит, мамочка.