ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА Читателя перебросят в старые времена, когда еще и мед был слаще
Лет за тридцать пять до описанных нами событий жил в Пеште некий резчик Иштван Надь, - он мастерил пенковые трубки. Той порой это было первостатейное ремесло. Вся страна курила с утра до вечера. Табаку было quantum satis - у господ выращивали табак, все прочие его воровали. Достопочтенное дворянство считало целью своей жизни получше обкурить как можно больше пенковых трубок и мундштуков, так, чтобы у них, как говорится, усы не выросли. Кому удавалось, тот оглядывался обычно на свое прошлое с некой гордостью: дескать, не зря он прожил на этом вылепленном из грязи шарике. Про некоторые прекрасные, гладко обкуренные мундштуки по всей стране шел разговор, словно о Кохиноре, мол, там-то и там-то, в Радване у барона Радваньского или в Саболче у Андраша Речки, есть трубка, обкуренная до цвета красного дерева, и нет на ней даже такого пятнышка, как на плаще святой Розалии, и стала она такой крепкой, что по ней дважды проехал воз с сеном и даже царапинки не осталось. В те времена резьба трубок была искусством. Про удачную трубку нашего господина Надя люди толковали столько же, а быть может, даже больше, чем сейчас о какой-нибудь пьесе. Какова, дескать, у нее дудка, да какая на ней трубка. Если в витрине (на улице Ури) Надь выставлял новое по форме произведение, то перед витриной собиралась уйма народу. И столпившиеся зеваки охотно сообщали друг другу о некоторых интимных подробностях жизни мастерской - например, о том, что у господина Надя есть подмастерье, по имени Михай Тоот, вот он-то и режет самые лучшие трубки. Руки, мол, у него золотые.
И это была святая истина. Речь шла о нашем Михае Тооте из Алшо-Рекеттеша; в те далекие времена он работал у Иштвана Надя в мастерской за тридцать пенгё в месяц; хорошие деньги по тем временам, потому что было в них сорок гривенников, а на полгривенника можно было день прожить, да так, что и нищему подать медный грош… если бы в ту пору водились нищие.
Но Мишка Тоот знал, куда девать деньги. Он сходил с ума по книгам, и все хорошее, что появлялось на книжном рынке, покупал тотчас. Вместо того чтобы просаживать деньги в "Двух синих козлах" или в "Двух пистолетах", он уносил добычу в свою чистенькую комнатку на улицу Фрюярсфельд и впитывал в себя духовную пищу, как зелень росу. Дурак он, что ли, пить вино, когда за те же деньги можно нектаром наслаждаться, Правда, урожай на книги был невелик и разориться на этом было невозможно, - а если и нарождалась книга, то очень уж далеко находилась книжная лавка, далеко от головы писателя. Шандор Петефи, например, не мог напечатать сборник своих стихотворений. Откуда бы взялись у него на это деньги? Но какое дело было до него вельможам, которым принадлежала страна! Они играли в карты, пили да отрыгивали после еды. А вот портному Гашпару Тооту, который шил на них штаны, пришло в голову, что он обязан в достойной одежде выпустить на свет божий самое прекрасное, самое лучшее, что уродилось на венгерской земле. И он подкинул несколько сот форинтов для издания книги. Вечный позор вельможам тех времен, которые лопатами швыряли деньги повсюду, куда не надо. Зато под простыми серыми бекешами и куртками бились жаркие сердца Имена приказчиков, стряпчих да мастеровых увековечены на последних страницах книг того времени, где принято было поощрения ради указывать имена подписчиков. Той порой страна поддерживалась добрыми, честными бедняками, которым она вовсе не принадлежала.
Душа нации скрывалась, скиталась, словно пилигрим, находила приют то там, то здесь. А иногда ее и вовсе не было нигде. Может, совсем уже затерялась? Но вдруг она снова возникла на поверхности. Ах, так, значит, она еще существует? И в каких же странных местах вспыхивала она вдруг - там, где) никто не стал бы ее искать, - среди солдат императора, среднего телохранителей в Вене! Потом пустилась в странствия, путешествовала, но ни у одного класса не могла найти себе надежного пристанища. В те самые времена, о которых мы пишем, она ютилась как раз в самых низах среднего сословия. Ничего, когда-нибудь заберется и повыше! Но она стала еще ниже спускаться. С тех пор мы все встречали ее и среди мастеровых, среди крестьян. Вообще-то не исключено, что некогда она жила и среди больших господ, только нам этого видеть не довелось, - а может, она только собирается у них поселиться - пора, ох пора бы уже это увидеть!
Впрочем, кроме книг, Мишку Тоота притягивал к себе еще один магнит: Национальный театр. Ни за что не пропустил бы он ни одного спектакля, а уж тем более, когда ставились исторические драмы. Но вот в один прекрасный день и от этого отказался он ради своего доброго друга. Звали его друга Дюри Велкович, оба они были из одного города - из Надьсеченя. Родители их жили по соседству и дружили. Скорняжная мастерская господина Велковича помещалась в одном доме с булочной Мате Тоота. Они, как говорится, жили одной семьей, старики любили друг друга так же, как и сыновья, и мечтали дать детям образование. Господин Тоот хотел, чтобы его Мишка стал стряпчим, но мать возражала;
- Ни за что! Не отдам я сына учиться такому делу, где все только врать приходится. Она хотела, чтобы сын стал священником, но луг уж отец заупрямился.
- Иди ты, глупая, ведь священнику еще больше врать приходится. И его ложь хуже, чем стряпчего, потому что ей положено верить.
И оба из деликатности отказались от своей излюбленной мечты. Когда же дошло до дела и обоих мальчиков-однолеток надо было везти уже в Лошонцкую высшую школу, супруги Тооты решили: пускай кум Велкович скажет, кем Мишке стать. Велкович согласился дать добрый совет.
- Наш мальчик будет доктором, так пускай и ваш Мишка учится на доктора.
Обосновал он это тем, что они (Велковичи) уже старики, судиться им не с кем, стряпчий им не нужен, зато они часто болеют, а стало быть, нужен доктор. Но один доктор это один доктор, а вот если бы и Мишка стал доктором и кто-нибудь заболел бы в их семьях, то можно было б и консилиум созвать. А до чего было бы знатно и прекрасно, если б по городу разошелся слух, что у господина Велковича или у господина Тоота состоялся врачебный консилиум! Но пекаря он и этим не убедил.
- Что? - крикнул Тоот, покосившись на жену. - Ведь доктору-то, приходится врать больше всех! И еще похуже, чем священнику, петому что про его вранье и не догадаешься.
С этим уже и старушка согласилась. Потом они еще долго судили-рядили и избрали, наконец, профессию инженера, единственную, в которой никак уж не соврешь.
Осенью" будущие инженер и доктор попали в Лошонц, на полный пансион к честному резчику трубок, немцу Адальберту Штрому. У мастера Штрома был сын, тоже школяр, Адальберт-младший; ребята подружились с ним. Между ними установились искренние, трогательные отношения.
Последовали легкие, беспечные годы: они играли в пуговицы, в мяч, в жучка и немножко учились. Отличным студентом был только Мишка. Профессора говорили, что "голова у него варит" и он далеко пойдет в жизни, если, почему-либо не сорвется по дороге. У него был острый ум, упрямый характер и способность к трезвым суждениям.
Но он и вправду сорвался первым. По стране прокатилась небольшая холера и нежданно унесла его отца с матерью. После них не осталось ничего, кроме добрых воспоминаний у знакомых и близких. Но из этого не заплатишь старику Штрому за пропитание. Мишка это отлично понимал и, вернувшись после похорон в Лошонц, вошел в мастерскую старика Штрома, полный решимости устроиться в жизни соответственно своему новому положению.
- Господин Штром, - хотя до сих пор он звал его дядюшкой, - родители мои скончались, и после них ничего не осталось.
- Слышал, сынок, - сочувственно промолвил старый мастер.
- А из этого, господин Штром, следует, что я не смогу больше платить за питание.
- Не думай об этом! Там, где двое повес живут, и третий школяр не помрет с голоду.
- Нет, господин Штром, даровой хлеб мне не нужен;- решительно перебил его юноша, - спасибо за вашу доброту, по я не могу этого принять.
- Ах ты, черт полосатый, - удивленно воскликнул добрый человек, и брови его взбежали прямо на лоб. - Какого же хрена тебе надо?
- До сих пор я вам платил, а теперь хочу, чтобы вы платили мне.
- Как это так, дорогой коллега? (Господин Штром охотно употреблял такие студенческие словечки.)
- Вот что я хочу этим сказать: уже несколько лет присматриваюсь я здесь, в мастерской, к тому, как вы ладите пенковые трубки, а дома на каникулах и сам попробовал. Думаю. что от меня вам будет толк.
- Да брось ты, дурень!
Но юноша упорствовал, требовал, чтобы ему разрешили, воспользовавшись инструментами мастера, сейчас же вырезать трубку; при этом говорил он так решительно и убедительно, что старик Штром не в силах был отказать.
- Ну, ладно, шут с тобой, изуродуй кусок пенки, раз уж жить мне не даешь.