Вот так творчество Моэма, при основательном с ним знакомстве, опрокидывает один за другим мифы о писателе, творившиеся при его жизни. С ходом времени значение его вклада в литературу становится все бесспорней, а облик творца, освобождаясь от наслоений, привнесенных страстями эпохи и обидами критиков, проступает все четче. Далекий от хрестоматийного, о чем предусмотрительно позаботился сам Моэм, но отмеченный теми качествами, которые писатель ценил в других,- добротой, терпимостью, верностью избранной стезе, требовательностью в служении своему ремеслу.
Моэм не пролагал новых путей в литературе, но создал свой стиль. Он не претендовал на открытие новых истин, но предложил свою точку зрения на истины известные, заставив их заиграть по-новому. Он жил в свое время и своим временем, не уходя от вопросов, которые оно ставило перед ним - художником слова и англичанином. Он честно свидетельствовал о том, что видел. Он говорил правду, как он ее понимал ("Добиться успеха, как подсказывает мне опыт, можно лишь одним способом - говоря правду, как ты ее понимаешь..."). Он писал для того, чтобы его читали, он этого хотел, и он этого добился: с его смерти минуло четверть века, а его читают все так же. Как-то незаметно он перешел из современников - в классики. Вероятно, потому, что никогда не заботился о посмертной судьбе своих книг.
Потому, что жизнь была в его глазах важнее искусства и литературы.
Потому, что демократический читатель его книг был для писателя прежде всего живым существом, чье повседневное существование волновало его не меньше, если не больше эстетических предпочтении этого самого читателя. Недаром эссе к своему восьмидесятилетию он счел нужным закончить именно на этой ноте:
"Богатые сегодня уже не богаты... И бедняки теперь не так уж бедны: они живут в пристойных домах, лучше одеваются, в каждой семье есть приемники, телевизоры, проигрыватели. Наконец-то эти люди получили возможность жить вполне обеспеченно и без страха смотреть в будущее. Мы все должны благодарить за это судьбу".
Судьба воздала и ему по заслугам.
"Что изменилось бы на свете, не существуй меня совсем?" - спрашивал он незадолго до смерти.
Теперь время ответило со всей определенностью: все стали бы беднее на несколько мудрых, интересных и нужных книг, оставленных Уильямом Сомерсетом Моэмом.
Завидный итог.
В. Скороденко
БРЕМЯ СТРАСТЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
Of Human Bondage
1915
Перевод Е. Голышевой, Б. Изакова
ГЛАВА 1
День занялся тусклый, серый. Тучи повисли низко, воздух был студеный - вот-вот выпадет снег. В комнату, где спал ребенок, вошла служанка и раздвинула шторы. Она по привычке окинула взглядом фасад дома напротив - оштукатуренный, с портиком - и подошла к детской кроватке.
- Вставай, Филип,- сказала она.
Откинув одеяло, она взяла его на руки и снесла вниз. Он еще не совсем проснулся.
- Тебя зовет мама.
Отворив дверь в комнату на первом этаже, няня поднесла ребенка к постели, на которой лежала женщина. Это была его мать. Она протянула к мальчику руки, и он свернулся калачиком рядом с ней, не спрашивая, почему его разбудили. Женщина поцеловала его зажмуренные глаза и худенькими руками ощупала теплое тельце сквозь белую фланелевую ночную рубашку. Она прижала ребенка к себе.
- Тебе хочется спать, детка? - спросила она.
Голос у нее был такой слабый, что казалось, он доносится откуда-то издалека. Мальчик не ответил и только сладко потянулся. Ему было хорошо в теплой, просторной постели, в нежных объятиях. Он попробовал стать еще меньше, сжался в комочек и сквозь сон ее поцеловал. Глаза его закрылись, и он крепко уснул. Доктор молча подошел к постели.
- Дайте ему побыть со мной хоть немножко,- простонала она.
Доктор не ответил и только строго на нее поглядел. Зная, что ей не позволят оставить ребенка, женщина поцеловала его еще раз, провела рукой по его телу; взяв правую ножку, она перебрала все пять пальчиков, а потом нехотя притронулась к левой ноге. Она заплакала.
- Что с вами? - спросил врач.- Вы устали?
Она покачала головой, и слезы покатились у нее по щекам. Доктор наклонился к ней.
- Дайте его мне.
Она была слишком слаба, чтобы запротестовать. Врач передал ребенка на руки няньке.
- Положите его обратно в постельку.
- Сейчас.
Спящего мальчика унесли. Мать рыдала, уже не сдерживаясь.
- Бедняжка! Что с ним теперь будет!
Сиделка пробовала ее успокоить; выбившись из сил, женщина перестала плакать. Доктор подошел к столу в другом конце комнаты, где лежал прикрытый салфеткой труп новорожденного младенца. Приподняв салфетку, врач поглядел на безжизненное тельце. И хотя кровать была отгорожена ширмой, женщина догадалась, что он делает.
- Мальчик или девочка? - шепотом спросила она у сиделки.
- Тоже мальчик.
Женщина ничего не сказала. В комнату вернулась нянька. Она подошла к больной.
- Филип так и не проснулся,- сказала она.
Воцарилось молчание. Доктор снова пощупал у больной пульс.
- Пожалуй, пока я здесь больше не нужен,- сказал он.- Зайду после завтрака.
- Я вас провожу,- предложила сиделка.
Они молча спустились по лестнице в переднюю. Доктор остановился.
- Вы послали за деверем миссис Кэри?
- Да.
- Как вы думаете, когда он приедет?
- Не знаю, я жду телеграмму.
- А что делать с мальчиком? Не лучше ли его куда-нибудь пока отослать?
- Мисс Уоткин согласилась взять его к себе.
- А кто она такая?
- Его крестная. Как по-вашему, миссис Кэри поправится?
Доктор покачал головой.
ГЛАВА 2
Неделю спустя Филип сидел на полу гостиной мисс Уоткин в Онслоу Гарденс. Он рос единственным ребенком в семье и привык играть один. Комната была заставлена громоздкой мебелью, и на каждой оттоманке лежало по три больших подушки. В креслах тоже лежали подушки. Филип стащил их на пол и, сдвинув легкие золоченые парадные стулья, построил затейливую пещеру, где мог прятаться от притаившихся за портьерами краснокожих. Приложив ухо к полу, он прислушивался к дальнему топоту стада бизонов, несущихся по прерии. Дверь отворилась, и он затаил дыхание, чтобы его не нашли, но сердитые руки отодвинули стул, и подушки повалились на пол.
- Ах ты, шалун! Мисс Уоткин рассердится.
- Ку-ку, Эмма! - сказал он.
Няня наклонилась, поцеловала его, а потом стала отряхивать и убирать подушки.
- Мы домой поедем? - спросил он.
- Да, я пришла за тобой.
- У тебя новое платье.
Шел 1885 год, и женщины носили турнюры. Платье было сшито из черного бархата, с узкими рукавами и покатыми плечами; юбку украшали три широкие оборки. Капор тоже был черный и завязывался бархотками. Няня не знала, как ей быть. Вопрос, которого она ждала, не был задан, и ей не на что было дать заранее приготовленный ответ.
- Почему же ты не спрашиваешь, как поживает твоя мама? - не выдержала она наконец.
- Я позабыл. А как поживает мама?
Теперь уже она могла ответить:
- Твоей маме хорошо. Она очень счастлива.
- Да?
- Мама уехала. Ты ее больше не увидишь.
Филип ничего не понимал.
- Почему?
- Твоя мама на небе.
Она заплакала, и Филип, хоть и не знал, в чем дело, заплакал тоже. Эмма - высокая, костистая женщина со светлыми волосами и грубоватыми чертами лица - была родом из Девоншира и, несмотря на многолетнюю службу в Лондоне, так и не отучилась от своего резкого говора. От слез она совсем растрогалась и крепко прижала мальчика к груди. Она понимала, какая беда постигла ребенка, лишенного той единственной любви, в которой не было и тени корысти. Ей казалось ужасным, что он попадет к чужим людям. Но немного погодя она взяла себя в руки.
- Тебя дожидается дядя Уильям,- сказала она.- Сходи попрощайся с мисс Уоткин, и мы поедем домой.
- Я не хочу с ней прощаться,- ответил он, почему-то стыдясь своих слез.
- Ну ладно, тогда сбегай наверх и надень шляпу.
Он принес шляпу. Эмма ждала его в прихожей. Из кабинета позади гостиной доносились голоса. Филип в нерешительности остановился. Он знал, что мисс Уоткин и ее сестра разговаривают с приятельницами, и подумал - мальчику было всего девять лет,- что, если он к ним зайдет, они его пожалеют.
- Я все-таки пойду попрощаюсь с мисс Уоткин.
- Вот молодец, сходи,- похвалила его Эмма.
- Ты сперва им скажи, что я сейчас приду.
Ему хотелось получше обставить прощание. Эмма постучала в дверь и вошла. Он услышал, как она говорит:
- Филип хочет с вами проститься.
Разговор сразу смолк, и Филип, прихрамывая, вошел в кабинет. Генриетта Уоткин была краснолицая, тучная дама с крашеными волосами. В те дни крашеные волосы были редкостью и привлекали всеобщее внимание; Филип слышал немало пересудов на этот счет у себя дома, когда крестная вдруг изменила свою окраску. Жила она вдвоем со старшей сестрой, которая безропотно смирилась со своими преклонными годами. В гостях у них были две незнакомые Филипу дамы; они с любопытством разглядывали мальчика.
- Бедное мое дитя,- произнесла мисс Уоткин и широко раскрыла Филипу объятия.
Она заплакала. Филип понял, почему она не вышла к обеду и надела черное платье. Ей было трудно говорить.
- Мне надо домой,- прервал наконец молчание мальчик.