- Да, счастье - это покой. Не признавать ничего, убивать в себе желания, стремления, самообольщение и прихоти, зажать душу в кулак, подчинить ее рассудку и не размениваться на мелочи.
- Кто же захочет жить в таком ярме? Какая душа выдержит?
- Душа - это сознание.
- Ничего, кроме каменного равнодушия и покоя! Ничего и никогда! Нет уж, я предпочитаю обычную жизнь.
- Есть еще одно средство от страданий. Оно в единении наших сердец с природой.
- Оставим эту тему, природа меня и без того слишком волнует.
Некоторое время они молчали.
Старик смотрел на воду и бормотал что-то себе под нос, а Янка размышляла.
- Все это глупости! - начал он снова. - Смотрите и любуйтесь хотя бы рекою, этого хватит надолго. Присматривайтесь к звездам, птицам, наблюдайте за деревьями, прислушивайтесь к вихрям, вдыхайте в себя запахи, впитывайте краски - везде найдете небывалые, бессмертные чудеса, испытаете невыразимое наслаждение. Это заменит вам жизнь среди людей. Только не смотрите ни на что глазами простолюдина, а то самое звонкое пение птиц покажется вам кудахтаньем, самые прекрасные леса - топливом, в животных вы увидите только мясо, в лугах - сено, ибо вместо чувств появится тогда расчет.
- Так уж устроен человек.
- Очень немногие читают по книге природы и находят в ней духовную пищу.
Они снова умолкли.
Солнце опускалось за холмы и, будто догорая, светило все слабее и бросало на воду кровавые отблески зари.
Кроны деревьев поникли. Желтые прибрежные пески затянуло серыми сумерками. Далекие горизонты утопали в тумане, который поднимался, как дым от догорающего солнца. Глубокий покой сонно разливался над землей, засыпавшей после дневных трудов.
Янка размышляла над словами старика, и какая-то неясная, тяжелая тоска наполнила ее сердце, мозг застлала смутная тревога, не было сил чему-либо противиться, казалось, будто внутри все онемело.
Она встала и собралась уходить. Стало уже совсем темно.
- Вы не идете?
- Пора, до Варшавы еще далеко.
- Пойдемте вместе.
Он сложил удочку в чехол, пойманных рыбок бросил в жестяную банку и вместе с ней направился к городу.
- Не знаю, как ваше имя, - начал старик неторопливо, - да это и неважно, вижу только, не сладко вам на свете. Я старый сумасброд, как называют меня соседи, старый масон, как окрестили меня городские кумушки, я одинок и, смирившись с судьбой, жду конца. Было время - любил, страдал, но это давно прошло, давно… - повторил он, едва заметно улыбаясь своим воспоминаниям. - Самое ценное в человеке - то, что он умеет забывать, иначе нельзя было бы жить. Неинтересно все это, правда? Я иногда начинаю бредить и ловлю себя на том, что говорю сам с собою. Многое уже не помню, все-таки старость. У вас хорошее лицо, и я как человек бывалый советую: всякий раз, когда страдаешь, разочаровываешься, когда удручает жизнь - беги из города, иди в поле, дыши чистым воздухом, купайся в лучах солнца, смотри на небо, думай о вечности, молись… и забудешь обо всем. Почувствуешь себя лучше и станешь сильнее. Убожество нынешних людей - от внутреннего одиночества, оттого, что они отошли от бога и от природы. И еще скажу вам: прощайте чаще, имейте ко всему жалость. Люди бывают злы от глупости, а вы будьте доброй. Самая великая мудрость в доброте. Не растрачивайте сил на глупости, Я тут бываю каждый день, если не очень холодно. Может, еще встретимся. Ну, будьте счастливы. - Он кивнул ей на прощание и приветливо улыбнулся.
Янка долго смотрела старику вслед, пока он не исчез из виду где-то возле костела Девы Марии. Она даже протерла глаза: ей вдруг показалось, что все это галлюцинации.
- Нет, - прошептала Янка, все еще чувствуя на себе чистый, умиротворяющий взгляд старика и слыша его голос.
- "Будь доброй! Молись! Прощай!" - повторяла она, проходя по улицам.
"Прощай!" И перед глазами встал театр и целая галерея лиц - Цабинский, Майковская, Котлицкий, мадам Анна, Совинская, она вспомнила те дни, когда голодала, страдала, когда было унижено ее человеческое достоинство.
"Будь доброй!" И Янка видела Мировскую, которая на самые горькие обиды отвечала улыбкой, которая никому ничего плохого не сделала, а терпела столько издевательств; Вольскую, которая ценой своей жизни пыталась вырвать ребенка у смерти и которую вечно обманывали, сталкивая в нужду; няню, отдавшую себя чужим детям; помощника режиссера, деревенских мужиков, низведенных до положения животных; Янка вспомнила батраков, жульничество, обман, преступления, о которых так много слышала и которым не было конца. Янка чувствовала, как в ней что-то надрывается, ломается, кричит, как все существо ее наполняется болью, перед глазами встают обиды, несправедливость, слезы, муки, а кто-то сверху торжественно говорит ей:
"Будь доброй… Прощай… Молись…" И этим словам вторит насмешливый хохот.
Вернувшись домой, Янка долго не могла успокоиться. В голове шумело, в сознании все перепуталось. Невозможно было понять, где правда, где ложь. Только сейчас она прозрела и увидела, что злые и добрые - все одинаково страдают, мечутся, кричат о каком-то избавлении и жалуются на жизнь.
- С ума сойду! С ума сойду! - твердила Янка.
Утром прибежал Владек. Он был сегодня так добр, так горячо целовал ей руки. Янку очень удивила эта перемена. А Владек между тем упрекал в чем-то Цабинского, жаловался на мать. Янка очень скоро сообразила, что он хочет занять денег, и теперь уже смотрела на него совсем неприязненно.
- Купи мне пудры, я должна сегодня пойти в театр.
Владек вскочил, готовый к услугам.
- Закрой дверь: я буду одеваться.
Он вышел из комнаты, от которой у него был свой ключ. Щелкнул французский замок.
На улице, почти у самых ворот, он встретил Мецената. В голове Владека мелькнула какая-то мысль, он усмехнулся и поздоровался со стариком.
- Добрый день, уважаемый Меценат.
- Добрый день, как здоровье?
- Благодарю, я-то совершенно здоров, но вот панна Орловская… Директорша просила меня от своего имени справиться о ее здоровье.
- Что? Панна Янина больна? Мне говорили в театре, но я как-то не верил, думал…
- Больна, вот бегу за лекарством.
- И серьезно больна?
- О нет, теперь ей уже лучше, если хотите, можете навестить ее.
Меценат оживился, но тут же скромно заметил, поправляя пенсне:
- По правде, хотел, хотел уже не раз, но она так неприступна.
- Я помогу вам.
- Вы шутите, разве это можно? Хотя мое доброжелательное отношение…
- Можно. Вот ключ от двери. Она вас примет, она говорила мне даже, что не прочь была бы видеть у себя знакомых; что ж вы хотите, все дни в одиночестве.
- Но… А если…
- Идите, уж если мне дозволено было, то Меценату тем более. Через час я приду, посидим еще все вместе.
И Владек поспешно удалился.
Меценат протирал пенсне, топтался на месте, все решал, пойти или нет. Вдруг Владек вернулся и обратился к нему:
- Меценат, дорогой мой, одолжите пять рублей. Мне нужно получить у Цабинского деньги, а ждать его некогда: должен бежать за лекарством. Неприятные взял на себя хлопоты, но что поделаешь… дружба. Отдам вечером, только прошу сохранить все в тайне, и, пожалуйста, не сердитесь.
Меценат с готовностью достал из бумажника деньги и протянул Владеку десять рублей.
- Ради бога. Если нужно будет еще, скажите панне Янине - пусть только слово молвит.
Владек ушел, весело насвистывая.
Меценат направился к Янкиной комнате, бесшумно снял в прихожей пальто и вошел.
Янка причесывалась и, когда открылись двери, даже не обернулась, думая, что вошел Владек.
Меценат кашлянул и, протянув руку, приблизился к Янке.
Она вскочила и накинула платок на голые плечи.
- Мне тут пан Владислав сказал, что вы больны и грех было бы не навестить вас, - поправляя пенсне, сбивчиво начал оправдываться гость с приторной, банальной улыбкой на лице.
Янка, ничего не понимая, смотрела на него, и только, когда почувствовала прикосновение его холодной, влажной руки, покраснела и бросилась к выходу; при этом платок упал на пол, обнажив ее красивые плечи. Янка резким движением распахнула перед Меценатом двери:
- Прошу вас выйти!
- Даю слово, я не собирался вас обидеть. Просто как искренний ваш доброжелатель я хотел выразить свое сочувствие. Пан Владислав…
- Он подлец.
- Согласен, но вы не должны сердиться на меня и так резко выражать свое возмущение, это даже несколько…
- Прошу вас выйти вон, - еще раз повторила Янка, дрожа от гнева.
- Комедиантка! Право же, комедиантка, - бормотал Меценат, торопливо надевая пальто. Оскорбленный и сконфуженный, он вышел, хлопнув дверью.
- О негодяй, о… И я принадлежала такому человеку, я! Ах! Шакалы, не люди, шакалы! Ни к чему нельзя прикоснуться - везде грязь.
Негодование охватило Янку с такой силой, что она готова была кричать и плакать.
- Подлые! Подлые! Подлые!
Вскоре вернулся Владек; он принес пудру, бутылку вина и закуску. Войдя в комнату, он осмотрелся вокруг и пристально взглянул на Янку.
- Здесь был Меценат! - резко бросила Янка.
Актер цинично рассмеялся и, перейдя на какой-то нелепый кабацкий жаргон, стал объяснять:
- Это я разыграл его. Давай-ка лучше кутнем.
Янке захотелось сказать ему прямо в глаза о том, какой он подлец, но тут в ее ушах зазвучали слова: "Будь доброй… Прощай…" Она остановилась на мгновение и вдруг залилась спазматическим смехом, бросилась на кровать и заметалась на ней, повторяя сквозь истерический хохот:
- Будь доброй… Прощай…