Прием был пышный: с вином, которое разносили официанты из ресторана, с пирожными на подносах, с ликерами в пузатых бутылках. Все это стесняло женщин до предела. Они не умели есть и пить по-светски, боялись испачкать платье, мебель, боялись показаться смешными. Мужчинам явно был не по душе этот шик; глядя на женщин, на их робость, они обменивались по их поводу ядовитыми замечаниями, и женщины стеснялись еще больше.
Майковская, в светложелтом платье с бордовыми розами, с черными, отливающими синевой волосами и смуглым, классическим лицом, была неотразима. Казалось, она сошла с полотен Веронезе. Взяв Янку под руку, она прогуливалась с ней взад и вперед по гостиной, свысока поглядывая на окружающих.
Зато ее мать, которую какой-то недоброжелатель посадил на низенький табурет, терпела настоящие муки; в одной руке у нее оказалась рюмка с вином, в другой бутерброд да еще вдобавок пирожное на коленях. Выпив вино, она не знала, куда девать рюмку. Старушка умоляюще смотрела на дочь, краснела и, наконец, обратилась к сидевшей возле нее Зелинской:
- Барышня, миленькая, что мне делать с этой рюмкой?
- Поставь ее, бабуля, под стул…
Та последовала совету, над ней засмеялись, она снова взяла рюмку и теперь уже не выпускала ее из рук.
Старуха Недельская, мать Владека и владелица дома на Пивной улице, весьма почитаемая Цабинскими, расположилась рядом с Качковской и пристально следила за сыном.
Между тем в столовой мужчины штурмовали буфет, разговор становился все оживленнее, гости шутили, смеялись, Гляс, как всегда, острил.
- Откуда у тебя это вечное веселье? - спросил его Разовец, мрачная личность в жизни и весельчак на сцене: он почему-то всегда играл разбитных шляхтичей и чудаковатых дядюшек.
- Это всем известная тайна: не падай духом и имей хороший желудок.
- Как раз то, чего мне недостает… Знаешь, попробовал я средство по твоему совету… Ничего мне уже не поможет. Чувствую, не переживу этой зимы. Если не болит желудок, так колет в боку или ноет сердце, а эта ужасная боль в шее и колики в пояснице, будто стегают по спине хлыстом.
- Мнительность! Пей со мной коньяк, не думай о хворях и будешь здоров.
- Все смеешься! А я тебе серьезно говорю, все ночи не сплю, чувствую, как эта самая хворь растет во мне, забирается в каждую жилу, в каждую кость и сосет из меня соки… Ужасно! Ослаб совсем, вчера задыхался так, что едва доиграл в спектакле.
- Говорю, мнительность! Пей коньяк!
- Мнительность! Мнительность! А эта мнительность гложет, убивает меня каждый день, приносит страдания, эта мнительность кончится смертью… Слышишь, смертью!
- Лечись водами, а то вели обрить себе голову, одеть в желтый кафтан и отправить к братьям милосердия: там-то уж наверняка тебя вылечат.
- Тебе легко потешаться, ты сам не мучился.
- Мучился, ей-богу, мучился… Пей коньяк. Однажды "Под звездой" съел такую котлету, что потом лежал целую неделю в постели и, как червяк, извивался от боли…
Они отошли в самый конец комнаты и, продолжая разговор, стали у окна. Один стонал и жаловался, другой смеялся, но вскоре уже ничего нельзя было разобрать, кроме лихорадочного шепота Разовца и веселого голоса Гляса, взывавшего время от времени:
- Пей коньяк!
Песь вместе с Топольским стоял в дверях гостиной. Рядом с его грустным красивым лицом с бирюзовыми глазами маячило массивное неподвижное лицо равнодушного ко всему Топольского. Песь медленно жевал бутерброд, поминутно вытирая губы цветастым фуляровым платком. Это не мешало ему впрочем вести беседу:
- Искусство для искусства! Не говори так, это неправда… такому искусству не место на сцене… Это все равно что превратить его в пустую забаву для кучки бездельников, которым по вкусу лишь приторный соус. Это значит не находить импульсов для искусства в жизни, отгородиться от жизни, отречься от самого себя, от общества, в котором живешь, от расы, которой принадлежишь.
- Какое мне до всего этого дело? Искусство не обязано отражать мерзости какой-то там расы или общества. Это не рупор всяких болванов, желающих сообщить миру о том, что им жарко или сыро, что хочется есть или танцевать.
- Так что же такое искусство, дорогой мой, что? - слышался возбужденный шепот Песя.
- Это мир особый, живущий сам по себе, вне всего, мир для избранных…
- Неправда, фальшь! Искусство не может существовать вне всего, оно должно быть над всем и вместе с тем… выражением всего, ибо все взаимосвязано, все переплетается и сводится к одному - добру и познанию. Искусство - это сама природа, но природа осознанная.
- Ах, оставь!.. Что нам до этого? И без того наш занавес опустят слишком рано, и жизненный фарс окончится! - уже раздраженно произнес Топольский.
- Нет, нет! Жить - это значит творить, сеять по свету талант, энергию, чувство… помогать будущим поколениям.
- Декламация! Песь, куда подевались твой стоицизм, твой рецепт равнодушия, поиски внутреннего успокоения, аристократизм духа?
- Куда? Я понял, что заблуждался; мы не имеем права пренебрежительно отрекаться от жизни и ее страданий, это эгоизм. Ты можешь снова надо мной смеяться, но говорю тебе, только теперь я нашел правду.
- А если и это не правда?
- Все равно найду когда-нибудь… буду искать и найду.
- Скорее найдешь смерть или попадешь в сумасшедший дом.
- Это меня не пугает. Кто бы выигрывал сражения, если б солдаты боялись смерти и разбегались во время боя?..
- Морис! - негромко позвала Майковская, раздвигая портьеры.
Топольский наклонился к ней.
- Я люблю тебя! Знаешь?.. - шепнула ему на ухо Майковская и, продолжая беседу с Янкой, направилась дальше.
- Меня это не пугает, по крайней мере я знаю, что живу, и у меня есть цель… Невзгоды личной жизни не очень-то меня трогают…
- Всё глупости, ерунда! Что открыли мудрецы и ученые?
- Как что? Целые миры открыли, миллионы полезных вещей. Сравни состояние человечества столетие назад с нынешним, и ты увидишь гигантскую разницу.
- Не вижу, чтоб было лучше, даже хуже стало, больше стало таких, как ты, которые мучаются впустую. Но оставим это… У меня заботы поважнее… Песь, можно на тебя рассчитывать, если я вдруг задумаю основать труппу? - спросил Топольский.
- Всегда! Согласен даже на меньшую плату, лишь бы работать с людьми. С нового сезона?
- Точно еще не знаю. Сообщу через несколько недель… Только никому ни слова… помни…
- Будь спокоен. Но тебе придется дать мне задаток - у меня долги.
Они шептались как заговорщики, и, чтобы не обратить на себя внимание, время от времени громко, как ни в чем ни бывало, смеялись.
Общество распалось на группы.
Цабинский неутомимо бегал от одного к другому, угощал, сам наливал вино, со всеми целовался. Пепа беседовала в гостиной с редактором и Котлицким - одним из старых покровителей театра. Директорша о чем-то живо и весело говорила, редактор вежливо улыбался.
С лица Котлицкого не сходила гримаса, слегка напоминавшая усмешку. Лицо у него было вытянутое, чем-то похожее на лошадиную морду. Разговаривая, Котлицкий то и дело оправлял полы своего длинного сюртука. Что он за человек - никто не знал, известно было только, что он богат и скучает.
Он довольно терпеливо слушал своих собеседников, но наконец не выдержал и своим безучастным, невыразительным голосом спросил, наклонившись к Цабинской:
- Когда же кульминационный акт сегодняшнего спектакля, ужин?
- Сию минуту… Ждем только домовладелицу.
- Отчего ей такая честь? Наверное, должны за квартиру? - откровенно съязвил Котлицкий.
- Вы всегда и во всем видите только плохое! - недовольно заметила Цабинская и кокетливо ударила Котлицкого цветком.
- Сегодня я вижу не только плохое: супруга директора восхитительна, Майковская величественна, а та, что с ней ходит… Кстати, кто такая?
- Наша новая хористка.
- Так вот, ваша новая звезда драматического искусства бесподобна в своей оригинальности, у нее одной аристократизма больше, чем у всех остальных, вместе взятых. Кроме того, вижу, что Мими сегодня смахивает на свежеиспеченную булку, - такая она белая, круглая и румяная, зато у Росинской лицо, как у черного пуделя, который попал в ящик с мукой и еще как следует не отряхнулся, а ее Зося похожа на только что выкупанную и прилизанную борзую… Качковская напоминает сковороду с растопленным маслом… Жена Песя - наседку, которая ищет потерявшихся цыплят… Бжещинская задумчива, как вытянутое С, а жена Гляса собрала сегодня все цвета радуги - черт побери, откуда на ней столько красок?
- Вы безжалостный насмешник!
- Тогда позвольте мне разжалобить вас: поторопите с ужином…
Котлицкий замолчал, а Цабинская принялась с подробностями пересказывать новый скандал, который Майковская закатила Топольскому.
Котлицкий, слушая ее, нетерпеливо хмурился - он не любил сплетен и был близок с Топольским.
- Жаль, что нет такого закона - обязать женщин вместо ушей прокалывать языки; для человечества такой закон был бы великим благом, - заметил он ядовито, а сам между тем, прикрываясь клубами дыма, с интересом наблюдал за Янкой.