Станиславский ушел за кулисы, все разбежались, уборная опустела, портной собрал разбросанные на полу и по столам костюмы, отнес их в реквизиторскую.
Явился режиссер Топольский и принял свою излюбленную позу: улегся на расставленные табуреты, подложив руку под голову. Это было его страстью - слушать вот так, издалека, голоса со сцены, звуки музыки, отголоски пения - и мечтать. В этом человеке сочетались самые разные стихии: он был актером по-настоящему талантливым, и для него не было ничего важнее театра. Игра Топольского отличалась реализмом, даже чрезмерным, что служило предметом насмешек. Жил он с Майковской, оба они были центральными фигурами труппы. Очень любили друг друга, но это не мешало им ежедневно устраивать семейные скандалы.
- Морис! Ты не представляешь, какую шутку я сыграл с Цабинским, подскочишь на месте, когда узнаешь! - крикнул Вавжецкий, влетая в уборную.
- Пошел к черту! - огрызнулся Топольский и так дернул ногой, что, пожалуй, сбил бы Вавжецкого, не увернись тот вовремя; режиссер впадал в ярость, когда прерывали его одиночество.
- У тебя особый талант брыкаться… Ты бы мог смело выступать в цирке на трапеции!..
- Что тебе надо? Выкладывай и катись к дьяволу.
- Цабинский дал мне десять рублей… Ну, говорил же я, что подскочишь на месте?
- Цабинский дал десять рублей авансом? Гнусное вранье! - изрек Топольский и улегся снова.
- Клянусь. Я сказал ему по секрету, что снова объявился Чепишевский, продал последний фольварк в Ломжинском повете и набирает новую труппу, даже хотел заключить с тобой контракт.
- Обезьяна ты зеленая! Да если бы Чепишевский давал мне даже тысячу рублей в месяц, я все равно не пойду к нему. Уж лучше самому основать труппу.
- Морис, а правда, почему бы не собрать тебе труппу?
- Давно думаю об этом. Если б ты не был так глуп и немножко разбирался в искусстве, я бы изложил тебе план, а деньги можно раздобыть в любую минуту. У меня ведь, ты знаешь, к тебе слабость, но ты не поймешь, ты безнадежный олух и болтун!
Вавжецкий опустил голову и с покорным видом ответил:
- Что поделаешь! Я, может, и хотел бы уметь и понимать, но стоит мне начать думать или читать, меня тут же клонит ко сну, а то Мими вытащит погулять, и все пропало!
- Тогда зачем с ней живешь? Пусти на подножный корм или уступи какому-нибудь остолопу…
- А зачем ты живешь с Мелей? Тебе с ней тоже не очень-то сладко…
- Тут другое дело. Меля талантлива, я ее люблю, мне нужна страсть, вообще обожаю сильных женщин. Если уж разойдется, так в любви искусает, в гневе побьет. Такие не бывают бездушными! Ненавижу этих безупречных манекенов с рыбьей кровью… Тьфу… Черт их побери!
- А Мими такая ловкая и веселая! Это она меня надоумила с Чепишевским; на днях собираемся устроить пирушку и прокатиться в Беляны. Едет с нами, знаешь, этот… писатель, мы еще должны его пьесу играть…
- Глоговский. Хо-хо, зубастая щука! Пьеса пойдет в этом месяце, сильная вещь, просто чертовски сильная, но провалится. Наша публика не разгрызет - твердый орешек.
- Мими от него в восторге: нравится, что говорит о ее глупости ей прямо в глаза. Веселый малый!
- Вавжек! Если придется стать директором, баб пошлем к дьяволу и заживем вдвоем. Помнишь, как в Плоцке, Калише… Сами себе будем готовить…
- Славные времена. Туговато, правда, пришлось у этого Грабеца, черт бы его побрал!
- Ты не понимаешь, актеру нужно пройти через маленькую нужду и большую борьбу.
Они замолчали.
В зале между тем стоял хохот, окна дрожали от бурных аплодисментов, громкие крики одобрения врывались в тишину мужской уборной и заставляли колебаться пламя газовых светильников; затем наступила тишина, и со сцены уже доносились приглушенные голоса, пока они снова не сменились оглушительным ревом публики. Акт кончился.
- С удовольствием проехался бы каблуком по этим орущим мордам! - буркнул Топольский.
- Расскажи о своем плане - обещаю, никто не узнает.
- Вот поеду с вами в Беляны, там расскажу.
- Эх, повеселимся на славу! Мими будет страшно рада, побегу скажу ей, что вы с нами.
В уборную со сцены толпой ввалились артисты; Топольский встал и отправился в сад. Он думал о Вавжецком, этот малый пришелся ему по душе, хотя он сам был человеком совершенно иного склада.
Глупый, легкомысленный, кутила, циник и непревзойденный распутник, Вавжецкий, несмотря ни на что, был талантлив и считался в провинции одним из лучших актеров на роли любовников и фатов.
Всех поражало, как это он, дитя улицы и трущоб, сын дворника из Лешна, играл молодых изнеженных барчуков. Вавжецкий никогда не обдумывал роль, не искал средств обогатить ее; просто все нужное угадывал интуицией, а это свойственно только таланту; к тому же он всегда создавал оригинальные характеры.
Вавжецкий был любимцем публики, в особенности женщин; их неизменно увлекали его необыкновенная красота и цинизм. Он не выносил никакой узды, в любой труппе более чем два месяца не уживался - непременно выкидывал какой-нибудь фортель и ехал в другое место.
У Цабинского Вавжецкий застрял с самой весны; его удерживал Топольский, да еще какой-то роман за спиной у Мими, которую он, впрочем, обожал. Этот ловелас был по-мальчишески зол и двуличен. Он питал страсть к модным нарядам и новым любовным связям. Словом, душа мотылька и расцветка та же.
В уборной артисток между тем разразилась буря - поднялся такой крик, что Цабинский, как только закрылся занавес, со всех ног бросился туда наводить порядок.
С одной стороны к нему подлетела Качковская, с другой - Мими, они схватили его за руки и завопили, перебивая одна другую:
- Если такое будет продолжаться, я ухожу из театра!
- Директор! Какой скандал! Все видели… Больше я с ней не появлюсь на сцене!
- Директор! Она…
- Не ври!
- Это возмутительно!
- Нет, это подло!
- Ради бога! Что случилось? Господи, зачем я сюда пришел?! - стонал Цабинский.
- Я вам расскажу…
- Нет, я должна рассказать, потому что ты лжешь!
- Родненькие мои! Ей-богу, не выдержу и сбегу!
- А было так: я получила букет, ну ясно, преподнесли мне, а эта… стояла ближе, взяла и перехватила… и вместо того, чтобы отдать мне, раскланялась, бессовестная, с публикой и присвоила букет себе! - захлебывалась Качковская, чуть не плача от злости.
- Рассказывай, милая! Так тебе и поверят! Тебе только трубочисты дарят букеты! Директор, голубчик, мне преподнесли цветы после куплета, я взяла, а эта прицепилась, говорит, букет ее… Ну, прямо смех и стыд! Она думает, за такой хриплый вой ее осыплют цветами!
- Тебе цветы?! Да ты ни одной ноты не можешь взять по-людски… Пищишь, как шансонетка!
- Трубишь, как слон, когда с него шкуру сдирают, и еще воображаешь из себя бог весть что!
- Молчи! Я актриса с именем, а тут какая-то замухрышка, кочерыжка капустная, мелкая хористка смеет меня оскорблять.
- Такой замухрышке больше цены, ее держат не из вежливости, не за прошлые заслуги, не ради вставных зубов, не из уважения к старости! Уж лучше бы ты внучат развлекала своим пением, чем играть на сцене.
- Директор, прикажите замолчать этой базарной бабе, иначе я сию минуту уйду из театра.
- Если эта ведьма не замолчит, клянусь Вавжеком, не кончу спектакля… К черту все!.. Мне противно играть с такими…
И она заплакала.
- Мими, ресницы потекут! - заметила одна из актрис.
Мими тут же перестала плакать.
- Чем же я могу вам помочь, чем? - спрашивал Цабинский, получив наконец возможность говорить.
- Пусть сейчас же отдаст мне букет и извинится! - потребовала Качковская.
- Могу еще кое-что добавить… кулаком…
- Спросите, пан директор, у хора: все видели, кому преподнесли букет.
- Хор из четвертого акта! - крикнул Цабинский за кулисы.
Вошли актеры, некоторые из них уже успели наполовину раздеться. Вместе с ними вошла Янка.
- Устроить Соломонов суд!
В уборную набилось много народу; насмешки, как фейерверк, сыпались на голову ненавистной Качковской.
- Кто видел, кому дарили букет? - спросил Цабинский.
- Мы не заметили, - последовал единогласный ответ. Никто не желал восстанавливать против себя ни ту ни другую сторону, только Янка, презиравшая ложь и несправедливость, сказала:
- Панне Зажецкой. Я стояла рядом и все видела.
- А этой выскочке что здесь надо?! Явилась с улицы, да еще голос подает… какая-то там! - задыхаясь от злости, бросила Качковская.
Янка подступила к ней и голосом хриплым от гнева сказала:
- Вы не имеете права оскорблять меня! За меня некому заступиться, но я сама постою за себя и не допущу этого! Слышите! Я найду, что ответить. Еще никто меня не оскорблял и не будет!
Голос Янки дошел почти до крика, необузданная натура брала верх. Все вдруг смолкли - столько достоинства и силы звучало в Янкиных словах. Бросив на обидчицу уничтожающий взгляд, Янка повернулась и вышла.
У Качковской от злости перехватило дыхание, зато актеры давились со смеху, особенно была довольна Мими.
Цабинский убежал и, наскоро переодевшись, помчался в кассу.
- Ого, хороша штучка эта новенькая! - заметил кто-то.
- Качковская теперь ей не простит…
- А что она сделает? Новенькую дирекция опекает…
Мими после окончания спектакля побежала к хористкам, разыскала Янку, которая все еще не могла прийти в себя от возмущения, бросилась ей на шею, расцеловала, засыпала словами благодарности:
- Какая вы добрая… Как я вас люблю!
- Я была обязана так поступить.
- Не побоялись, как другие, нажить врага!