Вскоре пришла Янка. Цабинская велела позвать ее к себе, очень приветливо встретила, проводила в будуар, и, извинившись, просила подождать, пока пообедает; директорша сделалась вдруг необыкновенно радушной и гостеприимной.
Оставшись одна, Янка с интересом осмотрела будуар. Насколько остальная часть квартиры была похожа на мусорную свалку или зал ожидания, заваленный тюками, чемоданами и сундуками, настолько эта комната поражала элегантностью, даже роскошью. Оба окна выходили в сад, стены были оклеены темными обоями под парчу, потолок разрисован амурчиками.
Замысловатая старинная мебель была обита пунцовым в золотую полоску шелком. Пол был застлан ковром кремового цвета, чем-то напоминавшим старинный итальянский гобелен. На лакированном столике с китайским узором лежал том Шекспира в позолоченном кожаном переплете.
Но на все это Янка не обратила особого внимания. Ее воображение поразили венки, висевшие на стенах, с надписями на лентах: "Подруге в день именин", "Знаменитой актрисе", "От благодарной публики", "Супруге директора от труппы", "От поклонников таланта". Лавровые стебли и пальмовые ветви высохли, пожелтели от времени и покрылись пылью, широкие ленты, белые, желтые, алые спускались со стен, как разъятые полосы радуги, и золотые тисненые буквы говорили о чем-то давно минувшем и отгремевшем. Высокопарные надписи, увядшие венки придавали комнате вид кладбищенской часовни, где невольно хотелось найти надпись: "Вечная память усопшей…".
Сердце Янки сжалось, было такое ощущение, будто в комнате кто-то умер, - так здесь было тихо и тоскливо.
Скромная кровать под балдахином из лилового тюля с букетами искусственных бордовых роз, столики, разложенные на них альбомы, фотографии хозяйки в разных позах и костюмах, тетради с ролями, разбросанные на подзеркальниках и пуфиках, - все это было довольно мило, но отдавало претенциозностью. Чувствовалось, что это комната парадная и существует напоказ, здесь никто не живет, не думает.
Как раз в тот момент, когда Янка смотрела альбомы, незаметно вошла Цабинская. Лицо ее выражало страдание и меланхолию; она тяжело опустилась в кресло, глубоко вздохнула и слабым голосом чуть слышно сказала:
- Простите, я заставила вас скучать в одиночестве.
- О, мне вовсе не было скучно, тут столько интересных вещей…
- Это мое святилище. Здесь я скрываюсь, когда жизнь угнетает, когда страдания становятся непосильными. Я прихожу сюда вспомнить светлое и счастливое прошлое, помечтать о том, что уже никогда не вернется! - произнесла Цабинская, указывая на венки, тетради с ролями - все то, что могло рассказать о ее прошлом.
- Вы расстроены, может быть, мне уйти? Я понимаю, иногда одиночество - лучшее лекарство от печали и страданий, - сказала Янка с сочувствием; печальное выражение лица и грустный голос Цабинской растрогали ее.
- Останьтесь! Мне станет легче, когда я поговорю с человеком, еще чуждым этому миру лжи и пустоты! - произнесла директорша с пафосом, будто играла на сцене.
- Не знаю, заслужила ли я такое доверие, - скромно заметила Янка.
- О! Моя интуиция артистки никогда меня не обманывает! Прошу вас, сядьте ближе, вот так! Боже, как я страдаю! Ведь вы никогда не были в театре?
- Нет.
- Как я жалею вас и завидую вам! Ах, если бы я могла начать все сначала, то, наверное, не вернулась бы в театр, не испытала бы горьких разочарований! Вы любите театр?
- Ради него я пожертвовала всем.
- О, печальна судьба актрисы! Принести в жертву все: покой, домашний уют, любовь, семью, друзей - и ради чего?.. Ради похвалы в газете? Ради вот этих венков, что живут два дня, ради аплодисментов постылой толпы? О, берегитесь провинции! Судьба играет человеком! Посмотрите на меня… Видите эти лавры? Как они красивы и как увяли, правда? А ведь совсем недавно я играла во Львове!
Она умолкла на минуту, словно отдавшись воспоминаниям.
- Сцены театров всего мира были передо мной открыты. Директор "Комеди франсез" специально приезжал посмотреть меня и пригласить к себе…
- Вы владеете французским?
- Не перебивайте. Мне платили тогда несколько тысяч. Газеты не находили слов, чтобы описать мою игру; в дни бенефисов молодежь распрягала лошадей, меня засыпали цветами, бросали на сцену бриллиантовые колье! - Как бы невзначай она поправила свой браслет. - Золотая молодежь, графы, князья ловили мои взгляды… И надо же было случиться несчастью: я влюбилась… Да, не удивляйтесь! Я любила и была любима… Любила, как только можно любить достойнейшего из людей. Он был магнат, князь, владелец майората. Мы поклялись друг другу в верности и должны были пожениться. Трудно пересказать, как мы были счастливы! И вдруг… гром среди бела дня! Его отец - старый князь, тиран, гордый, бессердечный магнат - разлучает нас… Старик увозит сына, а мне обещает сто тысяч гульденов, даже миллион, если я отрекусь от моего возлюбленного… Я швырнула ему эти деньги и указала на дверь. Он вышел разъяренный и жестоко отомстил мне: распустил позорные слухи, подкупил прессу; негодяй преследовал меня на каждом шагу… Я вынуждена была покинуть Львов, и в моей жизни все перевернулось… все!..
Цабинская нервно шагала по комнате, сквозь слезы улыбаясь своим воспоминаниям; где-то в уголках губ затаилась горькая печаль, потом выражение печали сменила маска трагической отрешенности, плечи, поникли, и в голосе уже звучало нескрываемое отчаяние. Свой рассказ она инсценировала с таким мастерством, что Янка всему поверила: она глубоко переживала чужое несчастье.
- Мне искренне жаль вас! Какая ужасная судьба! - произнесла девушка.
- Это уже прошло! - ответила Цабинская и опустилась в кресло, подавленная воспоминаниями о пережитом горе.
Она уже сама верила в вымышленную историю, сотни раз пересказанную с различными вариациями всем, кто только изъявлял согласие слушать. Иногда в конце исповеди, под впечатлением выдуманных переживаний, Цабинская плакала и несколько минут воистину страдала.
Она так часто играла несчастных, покинутых женщин, что уже утратила представление о границах личной судьбы, ее собственные чувства все больше сливались с чувствами созданных ею героинь, и потому нельзя уже было считать ее рассказ сплошной выдумкой.
Цабинская долго сидела молча, потом спросила:
- Вы, кажется, живете у Совинской?
- Еще нет. Комнату сняла, но ее должны привести в порядок, в такую грязную я не могу перебраться, пока живу в гостинице.
- Качковская и Хальт говорили, что вы играете на фортепьяно.
- Так, немного… для себя…
- Я хотела просить вас, не согласитесь ли вы учить мою Ядю? Девочка очень способная, с прекрасным слухом, оперетки поет на память.
- С удовольствием. Я, конечно, не пианистка, но с основами могу девочку познакомить… Вот только останется ли свободное время?..
- Наверняка останется. А гонорар вам будут выдавать вместе с жалованием.
- Хорошо… Ваша дочь играет немного?
- Конечно! Сейчас вы убедитесь… Няня, приведи Ядю! - крикнула Цабинская.
Они перешли в спальню Цабинского, там валялись какие-то тюки, корзины и среди этого хлама стоял старый, полуразвалившийся рояль.
Янка послушала, как девочка играет, и условилась с Цабинской, что будет приходить между двумя и тремя, когда хозяев нет дома.
- Когда ваше первое выступление? - спросила Цабинская.
- Сегодня, в "Цыганском бароне".
- Костюм у вас есть?
- Панна Фальковская обещала одолжить, свой я купить еще не успела.
- Идемте… Может, что-нибудь найдется для вас.
Они пошли в детскую, в ту самую, где утром разыгралась баталия. Цабинская вытащила из какого-то тюка костюм, еще довольно свежий, и подала его Янке.
- Видите ли, можно брать костюмы и у нас, но все предпочитают иметь свои; наши-то не больно хороши, вот и лежат… Я пока одолжу вам…
- Будет и у меня свой.
- Так лучше - не очень приятно выступать в платье с чужого плеча.
Они простились по-дружески, и няня отнесла театральный наряд Янке в гостиницу.
Приводя в порядок сильно измятый костюм, девушка думала о Цабинской. Она и сочувствовала несчастной женщине и невольно восхищалась артистической формой, в какой та исповедалась ей.
Янка так лихорадочно ждала сегодняшнего выступления, что явилась в театр, когда за кулисами еще никого не было.
Хористки собирались не спеша и совсем не торопились одеваться. Как всегда, слышались разговоры, смех, перешептывания, но Янка усердно готовилась к спектаклю и ничего не замечала.
Все принялись ей помогать, смеялись над ее беспомощностью, удивлялись тому, что у нее нет даже румян и пудры.
- Как, вы никогда не пудрились?
- Нет… А зачем? - наивно отвечала Янка.
- Нужно ей сделать лицо, она слишком бледная, - предложила одна.
И Янку взяли в оборот.
Наложили слой белого грима, румян, накрасили губы, подвели тушью брови, причесали волосы, затянули корсет. Новенькую передавали из рук в руки, советовали, предостерегали.
- Будешь выходить на сцену, смотри прямо на публику, не споткнись.
- Перед выходом перекрестись! - Выход начинай с правой ноги.
- Прекрасно! Вы что, собираетесь явиться перед публикой в короткой юбке и без трико?
- У меня его нет!
Ее растерянное лицо окончательно развеселило хористок.
- Я вам одолжу! - сказала Зелинская. - Наверное, придется впору.
Новенькой оказывали преувеличенное внимание: стало известно, что она будет учить дочку Цабинских и что Пепа дала ей костюм. Хористкам хотелось расположить Янку к себе: не так уж плохо иметь в дирекции своего человека.