На моей: "Все преграды ломают меня".
Общее - это слово "все".
81. Признание, безусловное признание, распахивающиеся ворота, и в недрах дома тебе является тот мир, отблеск которого до сих пор смутно виднелся снаружи.
82. Что в мире есть страх, печаль и тоска, он понимает, но лишь постольку, поскольку это общие, смутные, скользящие по поверхности чувства. Все остальные чувства он отрицает; то, что мы называем этим словом, для него лишь видимость, сказки, отражения опыта и воспоминаний.
Как может быть иначе, думает он, если наши чувства никогда не поспевают за действительными событиями - не говоря уж о том, чтобы опережать их. Мы переживаем только до и после действительного события, протекающего с принципиально непостижимой скоростью; наши переживания - это грезоподобные, ограниченные только нашим восприятием поэтические творения. Мы живем в полночной тишине и переживаем восход или заход солнца, поворачиваясь на восток или на запад.
83. Недостаток жизненной силы, неправильное воспитание, холостяцкое существование порождают скептика, но не обязательно; чтобы спасти свой скепсис, иной скептик женится - по крайней мере идеально - и становится верующим.
84. Осенний вечер, улица, темнота под деревьями. Я спрашиваю тебя, ты не отвечаешь мне. Ах, если бы ты мне ответила, если бы приоткрылись твои губы, ожил этот мертвый глаз и прозвучало слово, предназначенное мне!
85. Отворилась дверь, и в комнате появился довольно упитанный, с пышно округлившимися боками, безного продвигавшийся вперед движениями всей нижней половины туловища зеленый змий. Официальные приветствия. Я прошу его войти целиком. Он сожалеет, что не может этого сделать, поскольку слишком длинен. Дверь, таким образом, должна оставаться открытой, что весьма неприятно. Он отчасти смущенно, отчасти злобно усмехается и начинает:
- Вызванный твоей жаждой, я приполз сюда издалека, стерев себе до крови уже весь низ. Но я с готовностью пошел на это. Я охотно прибыл и охотно предоставляю себя в твое распоряжение.
86. Свет обрушился вниз могучим ударом, прорвал разлетевшуюся во все стороны материю и безжалостно запылал в просветах оставшейся крупноячеистой сети. А внизу, словно захваченный врасплох зверь, вздрогнула и неподвижно застыла земля. Очарованные, они смотрели друг на друга. И, смущенный этой встречей, третий отошел в сторону.
87. Когда-то я сломал себе ногу; это было счастливейшим событием моей жизни.
88. Полумесяц, кленовый лист, две ракеты.
89. От своего отца я унаследовал только маленькую серебряную перечницу.
90. Когда началась схватка и пятеро тяжеловооруженных людей спрыгнули с откоса на дорогу, я проскользнул под повозкой и в полной темноте кинулся бежать к лесу.
91. Мы закончили ужин, но еще сидели за столом; отец покойно откинулся на спинку своего кресла - одного из самых больших предметов мебели, которые я когда-либо видел - и курил в полудреме трубку, мать пришивала заплату к каким-то из моих штанов, она склонилась над работой и ни на что больше не обращала внимания, дядя, с пенсне на носу, клонясь прямой спиной к лампе, читал газету. Я, весь вечер пробегав на улице и только после ужина вспомнив про домашнее задание, приготовил тетрадь и учебник, но был слишком усталым, у меня хватало сил только на то, чтобы отделывать обложку тетради змеистыми орнаментами; забытый взрослыми, я склонялся над тетрадью все ниже и уже почти лежал на ней. И тут появился Эдгар, соседский мальчишка, которого, вообще-то, давно уже должны были отправить в постель; он совершенно беззвучно вошел в дверь, сквозь которую я, к моему изумлению, увидел не нашу темную прихожую, а яркую луну над широким зимним ландшафтом.
- Идем, Ганс, - сказал Эдгар, - учитель ждет на улице в санях. Как ты собираешься сделать это задание без помощи учителя?
- А он станет мне помогать? - спросил я.
- Да, - сказал Эдгар, - сейчас самый подходящий момент, он как раз едет в Куммерау и от того, что прокатится в санях, в самом лучшем настроении, поэтому ни в какой просьбе не откажет.
- А родители разрешат?
- Ты же не станешь их спрашивать…
92. Задание было очень трудным, и я боялся, что не смогу с ним справиться. К тому же было уже поздно, слишком поздно я за него взялся, пробегав весь долгий вечер на улице; отцу, который, возможно, помог бы мне, я ничего про несделанные уроки не сказал, и вот теперь, когда все уже спали, сидел один над своей тетрадкой.
- Кто мне теперь поможет? - прошептал я.
- Я, - сказал какой-то незнакомый человек и медленно опустился на стул, стоявший возле узкого края стола справа от меня (так клиенты моего отца, адвоката, садились, горбясь, сбоку от его письменного стола), оперся локтем о стол и вытянул ноги далеко в комнату.
Я чуть не подскочил, но это же был мой учитель; разумеется, задание, которое он сам задал, он сумеет сделать лучше всех. И он, подтверждая это мнение, дружелюбно кивнул мне - или высокомерно, или иронически, - я не мог определить. Но действительно ли это был мой учитель? Внешне, в общих чертах, это был вылитый он, но при ближайшем рассмотрении некоторые детали вызывали сомнение. К примеру, у него была борода моего учителя - в точности его жесткая, редкая, торчащая, черная с проседью, закрывающая верхнюю губу и весь подбородок длинная борода. Но стоило наклониться к нему, как возникало впечатление, что она искусственная, и нельзя было отделаться от ощущения, что этот якобы учитель наклоняется мне навстречу и, поддерживая бороду рукой снизу, предлагает ее для исследования.
93. Великий Исахар, повелитель снов, сидел у зеркала; его спина тесно прижималась к зеркальной поверхности, а далеко запрокинутая голова глубоко уходила в нее. Тут появился Хермана, повелитель рассвета, и стал погружаться в грудь Исахара, пока целиком не исчез в ней.
94. В нашем городке не бывает чужих: он затерялся среди высоких гор, его почти не найти. К нам наверх ведет только одна узкая тропа, да и та часто теряется в непроходимых завалах каменных глыб, и только местный житель способен вновь отыскать ее.
95. Я должен был исповедаться, но не знал, что сказать. Все заботы отступили, сквозь полуоткрытую дверь церкви была видна веселая спокойная площадь в ярких солнечных пятнах, и ни одно из них не дрожало. Я пытался хотя бы припомнить страдания последнего времени, я хотел проследить их порочные корни, но это было невозможно: я не вспомнил никаких страданий, и никаких корней во мне они не имели. Вопросы исповедника я едва понимал, то есть я прекрасно понимал слова, однако, как ни старался, не мог услышать в них ничего, что имело бы хоть малейшее отношение ко мне. Некоторые вопросы я просил его повторить, но это нисколько не помогало, они были словно те кажущиеся знакомыми лица, в отношении которых память обманывается.
96. Ураганный ветер, безумие листвы, тяжелая дверь, слабый стук в нее, приятие мира, введение гостей, огромное удивление, какой треск, необычный рот, невозможно согласиться с этим, работа с оглядкой, молот ударяет раз за разом, инженеры уже идут? Нет, какая-то задержка, директор угощает их, провозглашается тост, молодые люди, примешивается журчание ручья, какой-то старик смотрит, как это живет и цветет; но вернись в неземную, божественную юность, чтобы это почувствовать, возвышенный мотылек, порхающий вокруг настольной лампы, да, мой маленький, мой крохотный, напоминающий кузнечика застольный товарищ, сидящий на стуле на корточках, поджав ноги.
97. Наш директор молод, у него большие планы, он все время подгоняет нас, тратя на это безгранично много времени, и каждый из нас в отдельности для него так же важен, как все мы вместе. Подле какой-нибудь мелкой сошки, которую мы едва замечаем, он способен провести целый день; он садится с ней на один стул, он обнимает ее, он накрывает ее колено своим, он завладевает ее ухом, которое не должно быть доступно больше ни для кого, и только после этого начинает работать.
98. Наш шеф очень сторонится персонала, бывает, что мы не видим его по целым дням, в то время как он сидит в кабинете, который находится хоть и в этом же служебном помещении, но за выгородкой с матовыми стеклами высотой в человеческий рост, а войти в кабинет можно как через служебное помещение, так и из коридора. Шеф не чурается нас, и, по всей вероятности, никакого особого расчета в этой отстраненности нет, но она вполне соответствует его характеру. Он не считает необходимым или полезным подгонять персонал, добиваясь от нас какого-то особенного усердия; по мнению шефа, кто сам не понимает, что надо трудиться изо всех сил, тот не может быть хорошим помощником в деле, и в спокойно ведущемся, однако целиком использующем все имеющиеся явные возможности деле вообще не сможет удержаться - и даже настолько сильно будет чувствовать свою чужеродность, что не станет ждать, пока его уволят, а уволится сам. И произойдет это так скоро, что ни делу, ни работнику большого ущерба не будет. По нынешним временам подобное отношение для делового мира, безусловно, не типично, но у нашего шефа оно себя явно оправдывает.
99. Сохранять спокойствие; находиться очень далеко от того, чего хочет страсть; знать силу течения и поэтому плыть против него; плыть против течения ради удовольствия быть снесенным.