IV
Если же будет у тебя нищий кто-либо из братьев твоих, в одном из жилищ твоих, на земле твоей, которую Господь, Бог твой, дает тебе, то не ожесточи сердца твоего и не сожми руки твоей перед нищим братом твоим, но открой ему руку твою и дай ему взаймы, смотря по его нужде, в чем он нуждается. Представь себе, Марио: перед тем, как мы стали женихом и невестой, Транси говорила мне - прямо уши прожужжала, - что твой отец отдавал деньги в рост; ну, я-то, конечно, в этих делах ничего не смыслю, но ведь так же дают деньги и банки, и это вполне законно. И когда я познакомилась с твоим отцом, он произвел на меня неплохое впечатление, клянусь тебе, - по правде говоря, я ожидала худшего, - и потом он был несчастным человеком, не вполне нормальным, может быть, это из-за Эльвиро и Хосе Марии - как знать? Помнишь: "Это я не пустил его на работу. Выходить вчера на улицу было безумием", - и так все время, а твоя мать так спокойно: "Молчи! Слышишь, Эльвиро? Молчи!", - ну, а он все свое, заладил, как сорока, прямо невыносимо. Вскоре пришел ты, а следом за тобой - Гауденсио Мораль; на него смотреть было страшно, весь оборванный и все такое - он только что пришел через горы от красных - помнишь? И это он рассказал про Эльвиро; уж и вечерок был, ничего не скажешь! - беда за бедой, а я подумала: "Что сделает Марио, когда увидит меня?" - Я ведь еще строила какие-то иллюзии, дуреха этакая, и все попусту: ты вошел и даже не взглянул на меня, только сказал матери: "Так было угодно богу; это как стихийное бедствие; у нас случилось несчастье, и ты должна найти в себе мужество", - хорошенький способ утешать! - а я, видя все это, забилась в уголок, холодно мне стало, вот как. Жду, жду, наконец ты повернулся ко мне, и я подумала: "Вот сейчас…" - да, да, как бы не так! - "Привет", - вот и все, и всегда ты так, - ведь такого сухого и черствого человека, как ты, дорогой, просто поискать. Я, конечно, вовсе не хотела, чтобы ты поцеловал меня - этого я не позволяла бы ни тебе, ни кому другому, - так что это бы еще ничего, но ты мог бы проявить побольше чувства, да, да, и я даже думала - зачем скрывать правду? - "Вот сейчас он возьмет меня за руки и сожмет их, Ведь случилось ужасное несчастье", - ну да, да, как же: "Привет", - и все тут. То же самое было, когда кончилась война, - сперва ты подолгу смотрел на меня в кино, так что я даже удивлялась: "Что у меня - рисунки на лице?" - но в один прекрасный день ты надел очки; если бы я увидела это раньше, у нас с тобой ничего бы и не было. И в парке по утрам та же песня; уж не спорь со мной, вечно одно и то же: "любовь моя" и "дорогая", - прямо как испорченная пластинка, пошлятина такая, ничего более оригинального тебе в голову не пришло, дружок ты мой милый! - стихов-то ты писал много, а для невесты ничего новенького не нашел, так что временами я говорила себе - даю тебе слово - "Я ему не нравлюсь, ни капельки не нравлюсь", - и, конечно, страшно волновалась. Очень мы отличались от "стариков", скажу я тебе! Габриэль и Эваристо были, правда, не так уж и стары - это я просто для сравнения говорю, - но нахалы они были изрядные; в тот вечер, когда они привели нас в мастерскую - туда, на чердак, - я прямо в себя прийти не могла, сердце - тук-тук-тук, а Транси - такая спокойная, ты себе и представить не можешь, кто бы мог подумать - выпила две рюмки пиперминта и как ни в чем не бывало, а потом, когда они стали показывать нам картины с голыми женщинами, она давай комментировать: "Прекрасная композиция", "Великолепное освещение" - вот бесстыдница! - ну а я, по правде говоря, и рта раскрыть не могла - до того неприлично все это мне казалось. А когда они поставили на пол все эти картины с голыми женщинами - самое большее, если на ком из них было ожерелье или гвоздика в волосах, - так я прямо не знала, куда глаза девать, представь себе; а Габриэль вдруг положил свою волосатую ручищу мне на колено: "Ну, а ты что скажешь, детка?" - я прямо так я застыла на месте, честное слово, дух не могла перевести; как говорится - ни охнуть, ни вздохнуть, даже пальцем шевельнуть не могла, а Габриэль: "Еще рюмочку?" - вот оно как, а Эваристо тем временем обнял Транси за плечи и спрашивает, не хочет ли, дескать, она ему позировать для портрета, а Транси хоть бы что: "Как эта девушка с гвоздикой в волосах?" - а Эваристо - уж дальше и ехать некуда - "Вот-вот", - говорит, а Транси прямо помирает со смеху: "Но чуть-чуть прикрыться-то можно?" - а Эваристо тоже давай смеяться: "А зачем, детка? Это ведь искусство, неужели ты не понимаешь?" А Габриэль не убирает руку, и все тут, а я злилась, потому что чувствовала, что краснею - представляешь себе? - а когда он сказал, глядя на мою грудь самым наглым образом: "Ее надо лепить", - гнусный бесстыдник, я думала, что лопну, так я и сказала Транси на лестнице: "Ни за что не буду больше встречаться с этими стариками, клянусь тебе; они никого не пропустят". Но Транси была в восторге, в восхищении, прямо как пьяная: "У Эваристо талант, и к тому же он очень симпатичный", - вот идиотка! - ведь Эваристо нравилась я, это за версту было видно, и каждый раз, как они останавливали нас на улице и говорили: "Вот теперь вы настоящие невесты, а прошлым летом были совсем девчушки", - он смотрел на меня, а вовсе не на Транси, да так нагло, что ты и представить себе не можешь. Пусть теперь она думает, что хочет, мне все равно, ведь в конце концов это были два старика; подумай только - ведь их возраст не призывали до конца войны, до февраля тридцать девятого, и до тех пор они находили себе тепленькие местечки во всяких военных учреждениях, а фронта и не нюхали, и я на них и смотреть больше не хотела, честное слово, ну а потом, когда мы стали женихом и невестой, Транси все время проводила с ними, и я думаю, что она уже тогда втюрилась - представь себе, - и вот однажды вечером она влетела к нам как сумасшедшая: "Эваристо рисует мой портрет", - а я в ужасе: "Голой?" - а она: "Нет, милочка, в легком платье, хотя он предпочел бы без всего, - он говорит, что у меня красивая фигура". Транси всегда была немного такая… нельзя сказать - бесстыжая; не знаю, как бы это выразиться - импульсивная, что ли; я помню, что всякий раз, как я была больна, она целовала меня в губы, да так крепко, прямо как мужчина, просто странно: "Менчу, у тебя лихорадка", - говорила она, но по-хорошему, а вы, мужчины, всегда все истолкуете в дурную сторону. Пусть это останется между нами, но я скажу тебе, что я была бы рада, если бы ты целовал меня почаще, горе ты мое; конечно, когда мы поженились, это само собой разумеется, но ты еще женихом был холоден со мной, милый; каждый раз, как я видела тебя с газетой на скамейке напротив дома, как ни в чем не бывало, - это было еще летом, перед тем, как я сказала тебе: "Да", - я думала, что ты куда более пылкий, дорогой мой. Но в один прекрасный день я сказала тебе: "Да", - и все было кончено, перст судьбы, как я говорю. Конечно, еще оставалось то, что было в кино, когда ты все время смотрел на меня, а я думала: "Что у меня - рисунки на лице?" - но вдруг ты стал носить очки - вот уж было разочарование! - и смотреть-то на тебя не хотелось. Думаю, что в этом отношении ты был похож на Эльвиро, я всегда это говорила, ведь я при всем желании не могу представить себе, как он проделывает все это с Энкарной, - он выглядел таким непривлекательным, таким тощим, что, казалось, от ветра валится, да к тому же такой сутулый, близорукий… Как мужчина твой брат Эльвиро, по правде говоря, немногого стоил, куда меньше, чем Хосе Мария - какое же сравнение! - ведь в этом смысле Хосе Мария был хоть куда, лучший из вас троих, а если считать и вашу сестру, так из четверых, уж не спорь со мной, Чаро, бедняжка, отнюдь не лакомый кусочек, это всякому ясно - зачем нам обманывать друг друга? - а все из-за своей небрежности, так и знай, - ведь Чаро у тебя всегда права; бюстгальтер на ней сидит кое-как, а из икр хоть бифштексы делай, а ведь сейчас эстетическая хирургия чудеса творит - посмотри на Бене и на других. А самое ужасное - это ее голос, тонкий-тонкий, и говорит она всегда так, как будто вокруг нее глухонемые, а сегодня было и того хуже - хрипела, как мужчина… Твоя сестра не очень-то привлекательна, Марио, скажем прямо, а кроме того, она такая же скупердяйка, как твой отец; другие недостатки еще можно простить, но скупости я не выношу, она меня из себя выводит, даю тебе слово. Конечно, Хосе Мария был совсем не то, что вы, он был лучше вас всех, мне смешно вспоминать, как я бегала от него всякий раз, как встречалась с ним на улице; я ведь заметила его на почте, вот как - девичьи дела, скажешь ты, - и смотрела, как он там упаковывает, а Транси говорила: "Ну и мужчина! У него такой взгляд - закачаешься". И она была права, Марго, вот верь - не верь, я и сама не знаю: то ли дело было в его движениях, то ли в глазах, то ли в манере сжимать губы, - но только твой брат, не будучи, что называется, красавцем, производил большое впечатление на женщин, не знаю, как это тебе объяснить; и я иногда думаю, что быть того не может, чтобы Эльвиро, Хосе Мария и ты были сыновьями одних родителей; и лукавый же был он тип! - в нем было что-то особенное, чего у вас с Эльвиро никогда не было; не знаю, что именно, - как будто ресницы смягчали его взгляд, и он ласкал, не прикасаясь к тебе, я так понимаю.