- Чур мне чуру! - тихонько пробормотал он, утирая со лба пот. - Що я, ослыхался, Петр Мироныч?
- Ничего не ослышался, - спокойно заявил Петр. - Сколько нужно, чтобы ты сознался, зачем тебя отец призывал?
- Та ни скилькы не нужно! Що-ж вы прямо не скажете, про какое, мол, дело ходил Денисенко до бати?
Испуг с него, как рукой, сняло. Он сказал смеючись:
- Мирон Лукич на старости заскупился, Денисенко дорого-де за подводы считает. Твое, говорит, счастье, що на ногах стоять не могу, а то - б я у тебя вихор-то выдрал!
Он дернул себя за черствые клочья волос и поскакал к двери:
- Минуточку, дорогие гости, я тилькы до конюшни. Ах, забаломутили мою душу, забаломутили, любезные!..
- Ни с чем уйдем? - обернулся Петр к брату.
- Вот так и будет плясать бесом.
- Ну, к дьяволу! Попусту терять время!..
Дома все было по-старому, ничего не убавилось, а братьям все недоставало спокойствия, вот-вот, чудилось, разразится беда, и с какой стороны ее ждать - нельзя было взять в толк. Они бродили насупленные, работа застревала у них в руках, свет сошелся клином на загадке, загаданной отцом, как вдруг все стало ясно.
Случилось это вечером, когда стемнело и надо было сдавать отцу ключи. Петр Мироныч, собираясь идти вниз, на старикову половину, внезапно прислушался к тишине, чуть-чуть наполненной еще отзвуками дня. Ни слова не вымолвив, быстро и что-то очень легко для грузного своего веса, он выбежал из комнаты. Павел кинулся за ним вниз по лестнице. В темноте коридора не различить было, что происходит, слышалась только возня в сенях, у парадного хода, и Павел притулился около косячка.
- Петр Мироныч, Петр Мироныч! - расслышал он сдавленный голос.
- Давай сюда! - рычал Петр.
- Петр Мироныч, истинный бог!
- Чего несешь, ну? Давав, говорю, ч-чорт!
- Петр… э… ей богу!
На мгновенье смолкло, потом вырвалось диким хрипом:
- Уда-вили, хри-стом-бо…
Опять тишина, глухой стук об пол. Снова хрип:
- Христом-бо… заду-ши…
И сразу горячее, чуть внятное отчаянное бормотанье:
- За голенищем… правый сапог… христ…
Возня словно усилилась, вдруг стихла, еще поднялась, и, спустя секунду, Петр бросил в чулан рыхлым мешком чье-то тело и задвинул щеколду.
- Кто это? - прошептал Павел.
- Васька.
- У меня сердце заполохнулось. Жив ли он?
- Рано умирать дураку! - отдуваясь сказал Петр. - Я сразу внял, как он крюком лязгнул.
- Ну?
- Ну, и попался. Письмо, видишь?
Они поднялись наверх.
На конверте отцовской рукой было выведено имя Агриппины Авдеевны Шишкиной.
- Новая? - все еще шопотом спросил Павел.
- А ты слыхал?
- Нет.
- Стало-быть, новая.
Петр разорвал конверт.
Почитаемая из отдаления, воистину луч моих дней, и надежда счастья, Агриппица Авдеевна! В ожидании ответа, не отвергнете ищущего, но доверьтеся сердечному намерению оного. Никакой обольститель, но обожающий раб страждет повергнуться к достойному подножию красоты вашей. Размыслите в спокое обо всем доселе описанном, о том совершенстве жизни и удовольствия, кои всякий час готовы у меня по вашему одному капризу. Ибо всё, окромя молодых, легкомысленных и незавидных лет, обещаю вам подарить, да и молодость заменит мой чувствительный пыл. Поелику же беспокоитесь вы о ногах, как вы расспрашивали моего посланца, то эта наносная болезнь проходит, когда о вас думаю, паче и вовсе пройдет без следа, едва взгляну на вас, небесная голубка. Молю отозваться, сгорая от желания, наконец, держать в руках час и время, когда свижуся с моим ангелом, с любовью пребывающий
Мирон Гуляев.
Братья перечитали письмо - раз, другой, - Петр поглядел его на огонь, Павел пощупал бумагу, никто не решался сказать, что думал. Так, молча, они распрямились и постояли в неподвижности, каменными спинами своими заслоняя свет. Потом Петр сунул письмо в карман, взял со стола связку ключей и пошел к отцу. Брат двинулся за ним тенью.
Мирон Лукич встретил сыновей подозрительно, отклонившись на подлокотник кресла, точно издали было удобнее следить за их лицами.
- Что это в сенях словно шумел кто? - спросил он.
- Извольте, батюшка, ключи, - сказал Петр и протянул отцу связку.
Но тот не сразу взял, еще больше отклонился на сторону и повторил, сощурившись на сына:
- Я говорю, что за шум был в сенях?
- Извольте ключи, или куда положить прикажете? - проговорил Петр.
Тихо, с раздумьем, старик протянул руку, как-будто необычно было холодное, позвякивающее кольцо с нанизанными на него увесистыми ключами.
- Где Васька? - спросил он, цепко зажимая ключи в своей гусиной лапке.
- Вам должно лучше знать, он при вас находится.
Ненадолго стало тихо; все трое перехватили дыханье. Вряд ли не первый раз за всю жизнь слышал Мирон Лукич такой ответ.
- В своем ли уме, парень? - буркнул он.
У Петра медленно спадала с лица краска.
- Я-то в своем, а вы как, батюшка? На старости, вроде, совсем лишились? Что же вы с нами хотите делать? За что изволите наказывать?
- Постой дерзить! - перебил отец.
- Уж разрешите сказать, батюшка, - продолжал Петр все упрямее и отчетливее - Мачехой нас удружать, словно, поздненько. Не в таких мы годах. Наследницу себе в долю нам с Павлом брать обидно. Дом-то нашим горбом стоит. Вы, чай, знаете. А если вы ради потехи…
- Молчать! - крикнул отец и, перегибаясь через кресло, царапая лапкой тростниковое плетенье спинки, забормотал:
- Украл письмо? Отвечай, украл? Мое письмо!
- Вот оно, письмо ваше, - сказал Петр, вытаскивая из кармана скомканный листок.
- А-а! - провопил старик и вдруг, с размаха, бросил ключи в лицо сыну.
Петр не успел закрыться. Связка со звоном ударилась об его голову и упала. Он быстро зажал лоб обеими руками.
- Батюшка, так убить можно! - закричал Павел, кидаясь к брату.
Мирон Лукич, вытаращив глаза, шипел чуть слышным шопотком:
- Учуяли? Учуяли, коршуны, нацелились? Смерти моей ждете? Наследство делите? Просчитаетесь! Вы у меня вот где, вот где! Ничего не получите! Пока есть голова да руки, вы у меня - холопы, холопы! А я вас еще переживу, переживу, переживу!
К нему, и правда, точно прилила новым потоком жизнь: он поднялся, уткнув кулаки в кресло, одеяло спало у него с колен, он почти стоял на ногах и все шипел:
- Переживу, переживу!
У Петра между пальцев просачивалась кровь. Павел обнял его, повернул и вывел вон из комнаты.
