Лед привезли на мотоцикле как раз перед тем, как началось ее дежурство. Теперь, когда у нее появилось какое-то реальное дело, ей стало легче. Какими робкими и смиренными становятся мысли у изголовья больного, особенно, когда больной лежит без сознания, отгороженный от сиделки этим подобием смерти! Однако того, кто любит, все же согревает чувство, что он наедине с любимым и делает все, что в его силах, и не расстается сердцем с его блуждающим духом. Недде, не сводившей глаз с неподвижного лица Дирека, порою казалось, что дух этот тут, рядом с ней. И в эти часы ожидания она, казалось, заглядывала в самые сокровенные тайники его души, словно глядела в глубь потока и видела пятнистый, будто шкура леопарда, песок на дне и темные тени водорослей, чуть-чуть освещенные солнечным лучом. Она еще никогда так ясно не понимала его гордыню, его смелость и нетерпимость, его сдержанность и угловатую, неохотно прорывающуюся нежность. У нее вдруг появилось странное, пугающее ощущение, что когда-то, в прежней жизни, она уже видела это мертвое лицо на поле боя, хмуро поднятое к звездному небу. Какая чепуха, переселения душ не бывает! А может, это-предчувствие того, что ей когда-нибудь суждено увидеть? В половине десятого стало смеркаться, и она зажгла возле себя две свечи в высоких чугунных подсвечниках. Свечи горели ровно, двумя язычками желтого пламени, медленно побеждая уходящие сумерки; их мягкое сияние наполнило комнату живыми, теплыми тенями, а ночь за окном стала еще черней и беспросветней. Два-три раза входила Кэрстин, смотрела на сына, спрашивала, не остаться ли ей, и, увидев, что Недда отрицательно качает головой, снова выходила. В одиннадцать часов, когда Недда меняла на голове Дирека лед, глаза у него все еще были тусклые, и на мгновение ее охватило отчаяние. Ей казалось, что он никогда не придет в себя, что в комнате уже воцарилась смерть, что она в пламени свечей, в тиканье часов, в темной, дождливой ночи и в ее сердце. Неужели он от нее уйдет, прежде чем она стала его женой? Уйдет? Куда? Она упала на колени и закрыла глаза руками. Какой смысл его стеречь, если он никогда не вернется? Прошло долгое время, ей казалось часы, в ней все больше и больше крепла уверенность, что, пока она его сторожит, ему не станет лучше. И, спрятав лицо, она отчаянно боролась со своим малодушием. Если что-нибудь случится, значит, так суждено! Нечего себя обманывать. Она отняла руки от лица. Глаза! Что это, неужели в них появился свет? Неужели правда? Они видят, видят! И губы у него чуть-чуть шевелятся. Ее сразу охватил такой восторг, что она и сама не помнила, как совладала с ним и осталась стоять на коленях возле больного, касаясь его рук. Но все, что она чувствовала, светилось в ее глазах и звало к себе его дух, мучительно пробивавшийся из глубин его существа. Борьба длилась долго, потом он улыбнулся. Слабее этой улыбки нельзя было ничего вообразить, но по щекам Недды покатились слезы и закапали на его руки. Потом, сделав усилие, на которое она не считала себя способной, и победив обуревавшее ее волнение, Недда стоически вернулась на свое место у его ног, чтобы следить за ним и его не волновать. На губах его все еще была чуть приметная улыбка, а открытые глаза все темнели и темнели от вернувшегося в них сознания.
Так их и нашла в полночь Кэрстин.
Глава XXX
Коротать ночные часы Феликсу сперва помогали воспоминания, а потом Кэрстин.
- Больше всего меня беспокоит Тод, - оказала она. - Я знаю этот взгляд, который был у него, когда он уходил с фермы Мэрроу. Если они будут плохо обращаться с Шейлой, он может натворить бог знает чего. Если бы только у нее хватило ума не толкать полицейских на грубость!
- В этом, наверное, можно не сомневаться… - пробормотал Феликс.
- Да, если она поймет, в каком он состоянии. А она, боюсь, этого не заметит. Ведь даже я видела его таким всего три раза. Тод - мягкий человек, и гнев медленно накапливается в его душе, но уж когда он вырывается наружу, вам становится страшно. Если он сталкивается с жестокостью, он впадает в настоящее бешенство. Однажды он чуть не убил человека - хорошо, что я успела вмешаться. В такие минуты он сам не сознает, что делает. Я хотела бы… я так хотела бы, чтобы он был уже дома. Как жаль, что нельзя видеть на расстоянии и узнать, что с ним…
Глядя на ее темные, пристально устремленные куда-то глаза, Феликс подумал:
"Ну, если ты не видишь на расстоянии, кто же увидит?"
Он узнал от нее, как произошла беда.
Рано утром Дирек собрал двадцать самых сильных батраков и повел их по фермам, чтобы помешать штрейкбрехерам работать. Несколько раз завязывались драки, и над штрейкбрехерами неизменно одерживали верх. Дирек сам дрался трижды. Днем появилась полиция, и батраки вместе с Диреком и присоединившейся к ним Шейлой скрылись в сарае на ферме Мэрроу, заперлись там и стали забрасывать полицейских кормовой свеклой, когда те попытались взломать дверь. Батраки один за другим тихонько выбирались из сарая по веревке, спущенной из слухового окна в задней стене, но едва успели опустить на землю Шейлу, как там появились полицейские. Дирек, оставшийся в сарае последним, чтобы прикрыть отступление, кидая свеклу, увидел, что полицейские схватили Шейлу, и спрыгнул с высоты двадцати футов; падая, он ушиб голову о точильный камень. В ту минуту, когда полицейские уводили Шейлу и двух батраков, появился Тод с собакой и пошел с полицейскими. Вот тогда Кэрстин и поймала этот его взгляд.
Феликс, никогда не видавший своего великана брата в припадке бешенства, ничем не мог утешить невестку. У него не хватило духа и добавить к рассказу бедной женщины плоды своих раздумий: "Вот видите, что наделала ваша закваска. Вот вам результат вашей проповеди насилия!" Наоборот, ему хотелось ее успокоить; она показалась ему такой одинокой и, несмотря на весь свой стоицизм, такой растерянной и грустной. Ему было мучительно жаль и Тода. Что бы он сам чувствовал на его месте, шагая рядом с полицейскими, которые тащат за руки Недду! Но человеческая душа полна противоречий - именно в эту минуту все в нем восстало против того, чтобы его маленькая дочка породнилась с этой семьей одержимых. Теперь в нем говорили не только обида и ревность, но и страх перед опасностью, над которой он прежде только посмеивался.
Когда Кэрстин оставила его, чтобы снова подняться наверх, Феликс остался наедине с темной ночью. Как всегда в предрассветный час, жизненные силы убывали, а страхи и сомнения становились ощутимее; они наступали на Феликса из купы яблонь, откуда доносилась музыка дождевых капель. Но в мыслях его пока было лишь одно смятение, ни к каким выводам он еще не пришел. Да и что можно было решить, пока мальчик лежит наверху между жизнью и смертью, а судьба Тода и Шейлы неизвестна! В комнате стало холодно; Феликс пододвинулся к печке, где еще тлели дрова и под серой золой краснели угли, издавая смолистый запах. Он пригнулся, раздувая огонь мехами, и услышал тихие шаги; за его спиной стояла Недда, лицо ее сияло.
Однако, сочувствуя ее радости, Феликс все же подумал: "Кто знает, может быть, для тебя было бы лучше, если бы он так и не вернулся из небытия!"
Она присела рядом.
- Дай я с тобой посижу, папа. Тут так приятно пахнет.
- Да, приятно, но тебе надо поспать.
- По-моему, мне никогда больше не захочется спать.
И, почувствовав, как она счастлива, Феликс сам оттаял. Что может быть заразительнее радости? Они долго сидели и вели задушевный разговор - первый с той роковой поездки в Бекет. Они говорили о том, что счастье человеку приносят только любовь, горы, произведения искусства и жизнь для других. Ну еще, пожалуй, хороший запах или когда лежишь на спине и смотришь сквозь ветви деревьев на небо, конечно, и чай, и солнце, цветы, здоровая усталость, ну, и, безусловно, море! Они говорили и о том, что в тяжелые минуты человек невольно начинает молиться - но кому? Разве не чему-то, заключенному в нем самом? Какой смысл молиться великой, таинственной силе, которая одно сотворила капустой, а другое - королем? Ведь эта сила вряд ли так слабохарактерна, чтобы внимать твоим молитвам. Постепенно их разговор стал прерывистым, они то и дело умолкали; наконец наступила долгая пауза, и Недда, клявшаяся, что ей больше никогда не захочется спать, крепко уснула.
Феликс любовался длинными темными ресницами, упавшими на щеки, тихим! дыханием, медленно поднимавшим грудь, трогательным выражением доброты и доверия на молодом лице, которое стало наконец спокойным после таких мук, видел тень усталости у нее под глазами, дрожь полуоткрытых губ. И неслышно поднявшись, он нашел плед и осторожно закутал в него Недду. Она, почувствовав это во сне, пошевелилась, улыбнулась ему и тут же заснула снова. Феликс подумал: "Бедная моя девочка, как она устала!" Его охватило страстное желание уберечь ее от бед и горя.
В четыре часа утра в кухню бесшумно вошла Кэрстин и шепнула:
- Она взяла с меня слово, что я ее разбужу. Какая она хорошенькая во сне!
- Да, - сказал Феликс, - и хорошенькая и хорошая.
Недда подняла голову, поглядела на Кэрстин, и ее лицо осветилось радостной улыбкой.
- Уже пора? Как чудесно!
И прежде чем оба они успели вымолвить хоть слово, она убежала наверх.
- Я никогда не видела, чтобы девушка в ее годы была так влюблена, заметила Кэрстин.
- Она так влюблена, что на это даже больно глядеть, - отозвался Феликс.
- Но Дирек не уступит ей в верности.
- Может быть, но он заставит ее страдать.
- Когда женщина любит, она всегда страдает.