* * *
Это - статья-письмо Влад. Соловьева об исторических судьбах Испании.
Основной взгляд Вл. Соловьева на историю, как на всечеловеческий путь восхождения во времени - известен.
Но путь этот не легок и не прям: он с заворотами, с петлями, с провалами. В статье о судьбах Испании Соловьев указывает на ее срыв в "тройную измену христианству", в "адское дело палачества" - инквизицию, - после долгого периода "христиански праведной" борьбы, которую она вела с оружием в руках.
"Как? - прерывает себя Соловьев. - Военные подвиги были подвигами христианскими? А слова Христа - кто подымет меч и т. д.? А слова о любви к врагам, о непротивлении злому? Эти слова известны всем, но, по-видимому, не все помнят правило для понимания этих и всяких других евангельских слов, правило, данное, однако, тем же Христом: "Слова Мои суть дух и жизнь". А из этого правила ясно, что повторять букву того или другого текста еще не значит выражать его истинный смысл. Если же проникнуться этим смыслом, то понятна станет и следующая истина, которая, казалось бы, ясна, как Божий день…". "Вот она: можно допускать употребление человеком оружия, нисколько при этом не изменяя духу Христову, а, напротив, одушевляясь им, - и точно так же можно на словах и на деле безусловно отрицать всякое вооруженное действие и в самом этом отрицании бессознательно и даже сознательно изменять духу Христову и отчуждаться от него. Люди, верные этому духу, руководятся в своих действиях не каким-нибудь внешним, хотя бы по букве и евангельским, предписанием, а внутреннею оценкою, по совести, данного жизненного положения".
Это - отповедь (и какая ясная!) тем, кто не новый дух, а закон видит в христианстве и с беспомощным упорством пытается заключить его в "правила" на все случаи жизни. А вот что Соловьев говорит дальше - о насилии, войне, убийстве и различии его форм.
"Как бы мне яснее обозначить и определить тот узкий, но единственно-надежный мост, которым должно идти человечество между двумя безднами, - мост к истинному и могучему добру между бездною мертвого и мертвящего "непротивления злу", с одной стороны, и бездною злого и также мертвящего насилия - с другой? Где проходит черта, которая отделяет принуждение, как подвиг самопожертвования за других, от насилия, как неправды и злодейства? Есть же эта черта…".
Вопрос - вплотную подходящий к темам ильинской книги. Где же, в чем же эта черта?
Она будет нам показана, и с большой резкостью.
* * *
"Прежде, чем давать ей логические определения", говорит Соловьев, "обратимся к совести". К обыкновенной совести человека, - "независимо от религиозных убеждений", - и спросим: чувствует ли он действительно "нравственное негодование" к подвижнику, "когда он благословляет и одобряет воинов, идущих освобождать отеческую землю от рабства?". Сможет ли "совесть" назвать и благословляющего и этих воинов, - "злодеями"?
Нет; "совесть" этого не сможет. А между тем, - говорит далее Соловьев, - убийство и человек, совершающий его "как уполномоченный от общества", - вызывают в нас уже не нравственное негодование, а прямо нравственное отвращение, смешанную с ужасом гадливость".
Соловьев иллюстрирует яркими примерами "эту странную, но несомненную противоположность в нашем отношении к двум убийцам". Откуда она?
А вот откуда: "Воин и палач, производя одинаковые факты, совершают различные, до противоположности, дела".
Следует объяснение, удивительное по своей точности. Если б мы так непростительно, так непонятно не забыли Соловьева, мне не нужно было бы приводить всех этих цитат, и давно были бы разрешены очень многие из наших сомнений; Ильин же постыдился бы, конечно, выступать перед нами со своими новыми "христианскими правилами"…
Но простые, точные, нужные определения Соловьева забыты; я о них напоминаю:
"Отнятие человеческой жизни (убийство) вообще не входит непременно в намерение воина, не есть его настоящее дело, и, конечно, мы уважаем военную доблесть не за совершаемые на войне убийства…" "Их может и вовсе не оказаться, а доблесть и уважение к ней останутся те же…" "Цель войны - безопасность. Если этой цели можно достигнуть без грубого насилия, - тем лучше. Неприятеля, положившего оружие, не убивают. Напротив, самое назначение палача именно в том, чтобы отнимать жизнь, - казнить, - иначе дело его не исполнено. Палач убивает обезоруженного. Здесь прямая цель - убийство".
И единственная, прибавим. В казнь - убийство не входит в виде менее или более вероятной возможности, как оно входит в войну и в другие сложные формы борьбы. Благословение на войну не есть благословение на убийство. Но благословение на казнь, понуждение к ней, - есть именно понуждение к убийству, голому убийству-максимум, - в его самоцельности.
Соловьев продолжает параллель, углубляя понятия: "Воин не отрицает никаких человеческих прав неприятеля. Война предполагает деятельную силу с обеих сторон, они равноправны (борьба) и человеческое достоинство не оскорблено ни в ком. В казни, напротив, палачу предоставляется никому не принадлежащее право распоряжаться чужой личностью, как бездушным предметом. Итак, все дело в том, что отношение воина к неприятелю, при всех своих аномалиях, бедствиях войны, остается все-таки на почве естественных, нравственных, человеческих отношений, тогда как отношение палача к жертве по существу безнравственно, бесчеловечно и противоестественно". "Вот ясная и непреложная грань между дозволенным и недозволенным. Этой черты не сотрут никакие софизмы".
Этой черты Ильин и не стирает: он попросту ее не видит. Спокойно подыскивает тексты, - "буквы закона", - перевертывает понятия, отнимая у них собственные имена, или произвольным сочетанием слов уничтожает ценность ("отрицательная любовь") - все для оправдания убийства до его максимума включительно. Он с какой-то, - если можно так выразиться, - естественной противоестественностью равняет "честное насилие воина" с "бесчестным насилием палача", даже не заметив "противоположности их дел".
В неразрывной цепи "строго-последовательных" правил - казнь лишь одно из звеньев. Она, конечно, не более греховная неправедность для Ильина, чем действие военное. А уж по сравнению с тем убийцей, который шел "душу положить" за чужую свободу, - палач, пожалуй, и совсем праведник.
Приверженный "закону", Ильин просмотрел, однако, - "закон правды, корень всех человеческих прав и отношений", который Вл. Соловьев, от "нового" духа, определяет так: "Уважай в своем и во всяком другом лице человеческое достоинство и ни из какого человеческого существа никогда не делай страдательного орудия внешней ему цели".
Но можно ли уважать что-либо в "лице человеческом", ничего не зная об этом "лице", о человеке-личности? Можно ли увидать черту, отделяющую еще живое от уже мертвого, не услышав даже, что "нельзя", "не убий" - по-иному звучат теперь, по-новому, не так, как звучали для древних?